Вот так всегда: кровь пьют бояре, а главный вампир - господарь ||| За слова "очевидно" и "тривиально" на первом курсе бьют по морде Таненбаумом. На втором просто бьют.
Три недели мозгового штурма! И все шайтану под хвостЗавязка. День девятнадцатый апреля года тысяча четыреста пятьдесят третьего от Рождества Христова.
- Пааакупааааай, народ, заморский плод! Спелый и румяный, словно девичья щёчка, круглый и гладкий, как её…
- Укроооооп! Петруууушкааааа! Луууук!
- А кишнец есть?
- У меня есть!
- А ну гэть отсюдова, курица топтанная!
- Чёооооо?! Я те щаз все глаза подергаю и петроп твой туда всуну! – от визга тощей торговки у народа шагов на десять уши позакладывало. Обладательница таинственного «петропа», толстая дородная бабища, рядом с которой крикливая бабёнка казалась и вовсе тростинкой, угрожающе закатывала рукава рубахи, отложив свой лоток подруге на прямо на связанную в пучки по шесть морковку. Народ подтягивался полюбоваться на бабскую драку (мужиков-то и так увидишь, а женщины нечасто волосья друг другу рвут).
- Ой, стража! – вскрикнул кто-то, и не успевшее начаться веселье мгновенно накрылось. Зеваки разбежались к прилавкам, кое-кто особо острожный вообще влился в соседний ряд, к неподражаемым и не убиваемым запахам, солоноватому от тухнущей под ногами рыбы и издыхающего под солнцем мяса.
Спорщицы, с ненавистью глядя друг на друга, подобрали лотки и разошлись в разные стороны – дородная зеленщица грозным тараном рушила толпу, и колыхающиеся от бодрого шага женские богатства заставляли мужиков сворачивать шеи.
Дана заметно морщило от криков торгашей. Он, конечно, к рынкам привычен, к тому же, наёмник, но такое коверканье родной речи заставляло его всё время напрягаться, чтобы понять окружающих. Его добивали валашские «чёканье», «цеканье» и «эканье», а скорость, с которой говорили местные, раздражала, ибо просьбу повторить хоть и выполняли, но с такой снисходительной улыбкой, что вызывала желание дать в зубы.
Стража действительно показалась – двое дюжих молодцов вели под руки, аж краснея с натуги, мужчину в пыльной, выгоревшей на плечах грязно-зелёной епанче, чей капюшон почти полностью скрывал лицо. Впереди важно вышагивал, нещадно пыля высокие, под самые коленки, чёботы, десятник, ничуть не смущаясь ядрёно сливовому синяку под глазом.
- А за чё его? – дёрнул Дана за полу короткой – до колен не дотягивает – епанчи светловолосый чумазый мальчишка в явно великóй одёже с чужого взрослого плеча.
- Да мне откуда знать?
- Хэй, молодец! – дёрнула Дана за рукав обладательница звонкого голоса и наверняка очень мелодичного, словно переборы нижних струн кобзы, смеха. – Купи аливенци, не пожалеешь! Слааадкие, - очаровательно улыбнулась повернувшемуся парню девица. Лоток был накрыт самотканым отрезом, но чарующий запах медово-сладкой липкой сдобы окружал тёмненькую, золотисто-смуглую девушку шага на два.
- А… сколько? – не сразу спросил Дан.
- Семь медянок!
- Ага, - наёмник старательно пытался нащупать калиту, но рука скользила по засаленной и истончившейся ткани чуги. Дана прошиб холодный пот. Спёр! Весь задаток стырил, поганец мелкий! А он и комнату снять не успел, только от заказчика шёл.
Он виновато поднял глаза на девицу, но той и след уже простыл, один запах творожников остался. «Балбес», - выплыл в памяти голос наставника. Правильно, попался, как распоследний придурок.
Дан с надеждой огляделся, но люд вокруг всё сновал и сновал, а стража уже скрылась за воротами крепости. Да и не любят они наёмников, только обберут совсем и поржут.
Дан угрюмо плёлся по рынку, расталкивая народ и отбивая у оного желание мстить потёртой рукоятью клинка, осторожно выглядывающей из-под короткой епанчи.
- Пааадхадиии, смааааатриии! Отрезы самые лучшие, шерстяные! На епанчу, на одеяло!
- Плаааааааткиии, лёном шитыяааа, шерстью работанныеяаа, самааа ткаалаа, с любовью – отдаюу почти задааром, от сеердца отрываюууу!
К прилавку тётки в трёх радужных платках – на голове, на плечах и на поясе уголком – начали подбегать девицы и женщины. Торгашка, радостная, начала расхваливать товар и крутиться, показывая напяленные на себя шали – у Дана, проходившего мимо, аж в глазах зарябило от ярких красок.
- …Я купил у венгра срезы
И пошёл к себе домой,
Меня стража задержала,
Кинув в яму с головой! – орал, ибо музыка песни угадывалась с трудом, с помоста тощий и высокий мужик с кобзой наперевес, на коем потёртая, залатанная одёжа висела, словно на колу. Несчастной лютней он размахивал, рискуя кого-нибудь зашибить, а играть, видимо, вовсе не умел:
Иностранные их срезы –
Наши боевые,
Не умеют различать –
Ну они тупые!
Мадьяры, даже если и были в толпе, никак не возмутились. Двойка стражи стояла неподалёку, лыбилась и сгонять горлопана с видавшего виды лобного места не спешила. Дан, посмеявшись над частушкой про жадных арделян, стал пробираться к корчме, чья деревянная крыша рыжела на солнце, плохо прикидываясь брашовской черепицей, а вослед ему летел очередной, но уже лично обидный куплет:
Век назад я попросил
У Тынасе молоток,
Он принёс его ко мне,
Положил на бугорок,
Молвил, шокая, печально:
«Ижвини, я не успел,
Уж дорога больно дальна –
Ажно шелых полвершты!»
- А про себя слабо спеть? – крикнул кто-то в толпе у помоста.
- Да запросто!...
За неделю с лишним до сего дня.
Горстка всадников, словно живая кляксочка, осторожно ползла по большаку. Настораживала тишина не только среди людей, но и вокруг.
По засаженным, похожим на шкурки ёжиков полям должны были шнырять певчие птички, в небе над ними – висеть ястребы, выискивая добычу. Должны были виться мошкара и кусаться слепни. Но всё вокруг, от пыльной, пошедшей слоями дороги до небозёма, где белое небо и желтоватая земля смешивались в дёрганом бульканье марева, накрылось огромным пуховым одеялом, гасящим все звуки на корню, и имя ему было зной. Пригибал он к земле листья, иссушал зелёные стебли до желтизны и меткими ударами крошил в трещины издыхающую без воды землю. Но больше всего добивала людей в подводе и укладывала спать на тюках, в возах и даже в сёдлах душная тяжесть мокрого, тягучего и почти ощутимого воздуха – казалось, что не дышишь, а тянешь через соломинку противную густую горячую кашу.
В сей влаге собирались и метко били в носы все окружающие запахи, когда сухо, вроде и не такие заметные. Душные «благоухания» конского и людского пота полнили обозримое носом пространство и вместе с неизменной, вяло текущей картиной полей навевали сон.
Если всё так сонно, мутно и мокро, значит, что скоро дождь. Это, конечно, хорошо. Но когда «скоро», мать твою?!
Драгомир два раза глубоко вздохнул, потянулся и, скривя мину, достойную плошки недозрелого крыжовника, зелёного такого, натянул пожелтевшую, до сих пор мокрую от пота в подмышках, на груди, спине и по подолу рубаху. Серый в пятнах мерин страдальчески вздохнул – с него снимать седло, желательно вместе со всадником и попоной, пока не собирались. Люди, призванные сопровождать валаха в нелёгком пути через половину Валахии же, угрожающе раскачивались в сёдлах, полуодетые и обгорелые, похрапывая и почёсываясь.
На небозёме, в мареве, что поднималось от дороги, дёрнулась чёрная точка…
Более всего он боялся, когда проезжали его собственные земли. Страшился отнюдь не того, что новые хозяева, троюродный брат и престарелый Силвиу, приходящийся ему чёрт знает кем, решат закончить перебор Бузойских земель, убив Истрицкого наследника. Совсем нет. Он боялся, что его сдадут его же бывшие вечины. Но, видимо, прошло слишком много времени, чтобы Драгомира Истрицкого хоть кто-нибудь помнил даже в Бузео, оставшемся далеко позади. Люди быстро забывают.
… точка всё росла, менялась, наконец, у неё стало можно разглядеть колёса и обрешётку. Возница стоял рядом, словно суслик у норки, столбиком, всматриваясь в отряд. Видать, что-то не то углядел, надумал, порснул под телегу – посидел немного и выполз, плюнул, вытащил из-за пояса шапку, нахлобучил и сурово забрался обратно на обрешётку. Когда незадачливого путника догнали, что из-за его едва ковыляющей, видать, тоже помирающей от жары гнедой лошадки было ожидаемо, это оказался худой старик, бородатый, словно Мош Крэчун, босой, в обычных серых портках и подпоясанной рубахе наружу, но зато в шапке. Телега была пуста, не считая пыльного зелёного мешка с серой заплатой, а сам крестьянин упорно делал вид, что отряд вообще не видит, наверное, искренне веря, что всадники в сем случае его тоже не заметят.
- Слышь, мужик, - лениво позвал возницу Драгомир. – Доброе утро…
Старикан встрепенулся, повел худыми плечами, к коим прилепилась пожелтевшая рубаха, и сонно поглядел на парня:
- Ась?
- А знаешь, как в Константинешти покороче добраться?
- Знамо дело, - почесал шею под бородой старикан.
Драгомир подождал, но продолжения так и не услышал.
- И как?
- Чё? А, это… Ну дык, - облизнул пересохшие губы престарелый возница. – Тута можно свернуть и полями, сёлами добраться, но главное ить не заплутаться, у местных спрашивать.
- Ясненько, благодарствую… О, а сворачивать где?
- Да воооооооон там вишь во поле прогалик? – махнул рукою возница.
Драгомир пригляделся – из-за иссушающей жары прогалик занял чуть ли не половину отдыхающего поля, не заметить сложно.
- Спасибо тебе, старче.
- Та не за чё, - махнул рукой старик и глубоко, с присвистом вздохнул, вздыбив тощую грудь.
Драгомир, почесавшись с самым что ни на есть блаженным видом, крикнул условно главе своего маленького отряда (пять человек, и то двоих еле выпросил – стыдно вспомнить, с кем торговался):
- Йожеф!
Никакой подвижки. Здоровый мужик, покачиваясь в седле, всхрапнул и ещё ниже склонился к светлой гриве полусонной игреневой лошади. Парень поднял взгляд в небо, чистое, безоблачное, даже не нежно-голубое, а почти белое, и со страдальческим вздохом сказал по-валашски всё, что думает о жаре, княжеских поручениях и мадьярах.
Вот угораздило попасть в степь в самое пекло, да ещё перед дождём.
Драгомир, поравнявшись с Йожефом, щёлкнул у того прямо под носом – венгр дёрнулся, сведя глаза к переносице, и едва не шлёпнулся из седла.
- Буди тех, кто хочет поскорей добраться домой, а не мотаться по валашским сёлам, - плохо скрывая улыбку, сказал Истрицкий и чуть сжал пятками бока серого мерина – тот послушно прибавил ходу, дёрнув головой и звякнув удилами.
Йожеф зевнул во всю пасть, отёр со лба пот, клятвенно обещая себе постричься налысо, когда вернётся в Ардял, и прикрикнул на временных подчинённых. Резкая, гавкающая мадьярская речь испугала старика – от неожиданности он хлопнул вожжами по крупу лошадки, и встрепенувшаяся рыжуха с топотком дёрнулась с места, заставив возницу с матом отвалиться в телегу, задрав худые ноги.
Драгомир с наимрачнейшей рожей посмотрел на висящую поперёк седла одёжу.
Кольчугу надо было одевать на нечто поболее плотное, чем рубаха, но при одном взгляде на тёмно-зелёный кафтан, уже успевший засалиться и протереться на локтях, начинало мутить. А чугу вниз не оденешь – металл на солнце раскалится, и тогда уж точно сваришься. Как в котёлке. Оставалось надеяться, что у природы сама собой проснётся совесть, или её уговорит святой Спиридоний, чей светлый лик за лето наверняка успел закоптиться от выставляемых свеч, устроить хотя бы маааааленький дождичек.
Драгомир посмотрел в небо, но оно, всё также ехидно скалясь белым заревом от палящего солнца, не обросло ни одним, даже самым мелким, облачком.
- Ладно уж, - пробубнил Истрицкий, трогая бока мерина пятками. – Едем.
Отряд, не шибко разгоняясь, но и не ползя, словно давешняя подвода, запылил по ухабистой, морщинистой, будто кожа столетней бабки, дороге.
Небольшая рабочая комната покоев полнились ласковым теплом закатного солнца – тяжёлый стол, на нём приземистый и широкий сундучок для бумаг с тёмной узорной оковкой, закрытая чернильница с парящим ястребом на крышке; полки со всякой канцелярской мелочью, непонятными книгами разной толщины и, судя по в разной степени выцветшим корешкам, различного возраста; уже потоптанный, давно не битый, поблёкший, но некогда яркий ковёр (зато персидский, а не сделанный в трансильванском подвале), крепкие, но жутко скрипучие стулья с высокими резными спинками заливал рыже-золотистый свет, отражаясь жёлтыми бликами от скрещенных на крашеной извёсткой стене старых сабель и двух мечей от них по краям. Сабли – дедушкины, мечи – его братьев. Один погиб под Никополем, второй ненамного пережил самого хромого Стана.
У валахов не вошло в обычай писать портреты, подобные тем, что мадьярские дворяне ещё при жизни заказывают пачками, боясь, что их забудут потомки. Из красного угла комнаты строго взирал «византийский» Христос, по бокам прижимались к нему образа поменьше; дорогое памяти хозяина оружие, висевшее по правую руку от сидящего за столом человека вдохновением на великие подвиги – вот и вся красота стен.
- Я не понимаю, что ты здесь забыл, - нарушил предзакатную тишину низкий голос светловолосого мужчины. Солнце, заглядывая в раскрытое настежь окно, жарким утюгом гладило его затянутую в тёмно-синий бархатный кафтан широкую спину и серебрило густые волнистые пряди выгоревших почти до бела русых волос.
Человек, сидевший супротив него, чуть поморщился, отвернулся, чтобы солнце не било в глаза, и ответил:
- А я не понимаю, почему ты мне отказываешь, боярин.
Мужчина вдохнул тёплого воздуха – ну словно супу глотнул – и, вытянув из-под стола кувшин, большими глотками выдул остатки воды прямо из горла. Не, тень не спасла – видать, уже от воздуха нагрелась. Надо бы пива приказать.
Капельки воды застряли в светлой, льнущей к смуглой коже бороде, часть упала на рубаху с распущенной шнуровкой, видную из расстёгнутого кафтана.
- Я тебе сейчас объясню, - не слишком дружелюбно начал боярин, напряжённо и нехорошо усмехаясь. – Я не могу тебе, твоему хозяину, ничего сказать и ничем помочь, я мало что знаю, потому что либо мотаюсь по южным крепостям, либо сижу здесь, - он стукнул пальцем по столу и опёрся об оный (стол) локтями – при этакой ширине плеч и охвате мускулов выглядело более чем угрожающе. – Объясни своему господину, что лично я – в весьма шатком положении, мой брат в сём смысле едва стоит на ногах, потому что все вокруг знают, что Константинешти, коли выйдет возможность, помогут Дракуле, и не напали на нас те же Бузои только потому, что Беньямин присягнул князю Владиславу, - «И потому что большая часть оброка с людей уходит на их же защиту», - Я не могу тебе и твоему господину ничем помочь и прошу покинуть мой дом, - боярин сказал это спокойно и вполне мирно, но при складе его тела, в столь угрожающей позе и сопроводив таким взглядом, что человек лишь разочарованно кивнул.
- Ну что ж… прощай тогда, Богдан из Константинешти, - встал он, одёрнул пыльный тёмный кафтан, поправил перевязь с мечом и шибко бодрым шагом уязвлённого гордеца покинул боярские покои.
Богдан постучал пальцами левой руки по столешнице, рассеянно скользя взглядом по тёмным балкам потолка и вслушиваясь в затихающие топот шагов и звяканье шпор. Что нежданного гостя проводят, он был уверен. А ещё наверняка знал, что слухи о его посещении расползутся по всему граду уже завтра…
Круг первый. День девятнадцатый апреля года тысяча четыреста пятьдесят третьего от Рождества Христова.
- Ну раз-два… взяли! – рявкнул десятник, и тяжёлые створки из тёмного дерева в два человеческих роста высотой, закованные в железные решётки для пущей крепости, со скрипом, медленно и неуверенно поползли навстречу друг другу, рассекая пыль дороги. – Да вашу мать, если вы так при осаде, не дай Бог, закрывать их будете, Тырговиште сразу сдавать можно – меньше урону выйдет, - орал на двух стражников десятник, а те, вполголоса костеря сволочного начальника, дотянули-таки створки до победного скрежета металла по камню свода.
Всё. Как говорится, на горшок и в люльку – ворота тырговиштской крепости закрывались сразу, как солнце пряталось за небозём. Град ещё полнился призрачным сумеречным светом, в коем тонули последние золотистые лепестки дня, задумчивым стрёкотом кузнечиков и вопросительно-сонными возгласами скворцов, ласточек, воробьёв, трясогузок и синиц, как будто они недоумённо переговаривались: «Как, уже спать?» - «Ага, пора»…
Кривые улицы и переулки посада пустели, последние топотки ног и ножек по деревянным настилам и пыльной земле разносились, словно маленькие набаты, звучали подозрительно и жутковато. Шумными междусобойчиками разбредались по домам парни и мальчишки, что-то кричали и гоготали, прогоняя пытающихся опуститься на град покой и сон. Сквозь пышно разросшиеся сады, сгибающиеся к земле под своим весом деревья, спасаемые сердобольными хозяевами при помощи рогатин, через давно обобранные крыжовник и смородину мелькали уютные жёлтые огоньки в домах.
Перебрехивались спущенные с цепей собаки: «Ты чуешь кого-нибудь?» - «Нет». – «А я чую…». На разные лады, низко, с привизгиванием, совсем разными голосами, словно люди, лаяли псы, и их разговоры волнами, то стихая до умиротворённой стрёкающей тишины, то нарастая до желания запустить камнем во двор, наполняли град.
Томные, сладкие запахи цветов растворялись в осторожно ступающей темноте внутри крепости – конечно, яблоньки, сливы с грушами, рябина и прочая садовая необходимость и тут водились, но скорее как баловство, нежели действительно подножный и безотказный корм. Жившие в крепости человеки могли позволить себе многое купить али просто взять.
Темнело медленно, лениво, и клонило в сон. Дневная жарынь, так и не разразившаяся дождём, подёрнулась щекочущим ветерком, который, как малёк рассекает мутную прибрежную воду, проносился в толще накопившейся душной влаги, с уходом солнца всё равно не желавшей охладевать.
Мужчина глубоко вздохнул. После паркого дня всё равно было приятно.
Где-то слева, в уже отцветших кустах, застрекотал кузнечик, ему завторили из противоположных, на другом конце мощёной улицы, третья рулада раздалась справа, и вскоре мерный разговор заполнил улицу и перестал обращать на себя внимание, уйдя на второй план.
Вызверились комары – словно опомнившись, они набросились, кажется, всей стаей на шедшего в тени человека. Конечно, укусом больше, укусом меньше, то, что пищит над ухом – нестрашно, но странная привычка этого мелкого гнуса лезть в лицо, будто он очень хотел познакомиться со своей жертвой, раздражала до зубовного скрежета.
К кузнечикам присоединились собаки – каждый пёс считал просто своим долгом его облаять, довести до конца забора и передать следующему пустобрёху. Пару раз из-за закрытых наглухо ворот слышались гневно-сонные посулы сторожей пойти туда, где, судя по всему, без хорошего факела и карты можно было заблудиться. Наконец дома закончились, и человек вынырнул на «поясок», улицу, шедшую вдоль стен крепости, по которой обычно ходила стража. Мужчина поднял голову – сверху, под деревянной крышей, мелькнул рыжий глазок факела: двойки стражи пошли в обход по стенам.
В сгущающих краски сумерках его длиннополая епанча казалась чернильно-чёрной, а сам он, перебегающий улицу наискось, к башне ворот – и вовсе особо юркой кляксой.
Над головой низко – аж ветром обдало – прохлопал крыльями кожан в погоне за каким-то жуком. Мужчина подошёл к узкой двери, едва заметной в темноте, а сбоку вовсе напоминающей тень, и постучал – шлёпнул кулаком, потом три раза быстро, и ещё раз громко. Дверь открылась мгновенно, едва не влепив ему в лоб ребром, словно стоявший с факелом наперевес стражник ждал его с нетерпением.
Парень был молодой – борода скорее напоминала тень – но понятливый: закрыв дверь, без вопросов и разговоров повернулся и, нещадно бряцая на ходу кольчугой, затопал подкованными сапогами по лестнице, указуя странному человеку путь.
Хотя в Тырговиште был острог (пусть даже погоревший, с прохудившейся крышей и двумя плохо заделанными подкопами, да и всё равно новый начали строить… уже год как начали, а всё одна яма), подземные темницы в четырёх крепостных башнях никто не закрыл и цепи с кандалами оттуда не вытащил – и именно в одну из них вёл человека стражник.
Ох, и хорошо же ж было в подземелье! Не зря смекалистые стражники на лето переползали сюда. Подвал башни исправно хранил запасённый зимою холод, стелющийся по полу, в воздухе мелкой ледяной влагой – мужчина вздохнул свободно, и даже запахи плесени и мха касались божественно освежающими.
В самой караулке горел уже один факел, и, судя по чёрным потолку и стене, ставился он туда не только ежедневно, но и из года в год со времён Мирчи Старого. За высохшим от лет столом на лавках сидели трое: два рядовых стражника и десятник с шикарными усищами, свисающими ниже подбородка – отличали его от остальных не только оные и наглый взгляд, но и медные пуговицы на вороте синей безрукавной чуги и вышитая жёлтым у сердца десятка, «Х». Ну ещё синяк под глазом. Стражники о чём-то переговаривались, десятник усмехался. Когда человек, которого ждали, вошёл в тесную караулку, он встал и, вышедши из-за стола, снял с крюка на стене ключа:
- Надеюсь, мы того взяли.
Человек недовольно скривил губы. Десятник виновато кивнул, мол, извиняюсь, махнул своим ребятам и взялся скрежетать ключом в замке – если в подземелье водились привидения, то от сего жуткого звука точно все разбежались.
Наконец старая дверь поддалась, открылась и мужчина в епанче вошёл в мелкую, полукруглую, как подкова, темницу, скудно освещаемую факелом караулки сквозь прорехи в двери. Десятник прикрыл оную и уселся на лавку, прислушиваясь. Да и не он один пытался уловить, что при возрасте двери было несложно, нить разговора несомненно важного человека (а неважные в крепости не живут) с каким-то пыльным наёмником.
-…поручу…
-…да
-…стоит…
Ему и раньше приходилось договариваться с наёмниками. Хозяин не любил светить ничем, включая голос.
Воина удачи даже не приковали – видать, десятник что-то сболтнул, лишь бы не устраивать шума. С одной стороны, сие есть правильно. С другой, наёмник держался больно нагло, особенно для человека, добрых полдня просидевшего в этой полутёмной, а сейчас и вовсе дымчато-серой каморке (ещё тусклый свет шёл через маленькое, узкое окошко – не раз проходя мимо таких, человек и не догадывался об истинном их назначении).
- Я хочу нанять тебя, - привычно сказал пришелец.
- Да я таки понял, что ты не собираешься поиграть со мной карты, - ухмыльнулся наёмник. Голос у него был зычный, басовитый, гулко отразившийся от стен, а набор зубов – полный, по крайней мере, впереди. По-валашски говорил чисто, но местным явно не был, ибо видный из-под капюшона подбородок с утра был гладко выбрит, равно как не водились и усы.
- Ты наёмник Змей, про тебя говорят, что один ходишь по большакам и не боишься шальных разбойничьих стрел.
- И?
- Но никто не говорил мне, берёшься ли ты за убийства, а некоторые утверждали, что от них отказываешься.
- Не откажусь, - опрометчиво заявил наёмник.
Мужчина скрестил руки на груди и чуть склонил по-птичьи голову. Воин удачи был чуть ниже его ростом, но заметно шире в плечах, не приземист, строен и добротно одет и защищён: из-под чуги виднелись кольчужные кольца, достающие до колен, предплечья от локтя до кисти скрывались в излюбленных турками и принятых на вооружение страдиерами наручах. Вот бы ещё на оружие посмотреть…
Странно, что согласился, его же явно никто не пугал.
- Даже если я скажу, кого поручу тебе убить?
- Да. Только ещё не забудь сказать притом, господин хороший, где он хотя бы примерно обретается да как выглядит, остальное – моё дело, - наёмник подбоченился.
- И сколько стоит твоя работа?
- Для начала я должен знать все условия, - парировал наёмник. – Охраняют ли мою жертву, на приклад.
Человек поморщился.
- Тот, кого ты должен убить, просто по определению не может путешествовать один. И сейчас он должен быть в Константинешти, недели три пути отсюда, - ой, соврааааал…
- Хэй, да за это время он смоется, - усмехнулся наёмник.
- Значит, узнаешь, куда он уехал, нагонишь и убьёшь. Задаток будет два золотых, - отрезал мужчина. - Если принесёшь его голову, руку с перстнем или ещё что-нибудь узнаваемое – получишь ещё двадцать.
Наёмник залихватски присвистнул – у мужчины заложило уши, и он с недовольным видом их закрыл-открыл ладонями, чтобы сбить пробку.
На этакие деньги можно было построить придорожный постоялый двор и зажить честным господарским поданным.
- Тридцать.
- Ты сдурел, - прошипел заказчик. – Двадцать.
- Ну ладно, тогда ищите другого обоерукого воина, готового продать своё мастерство, - расплылся в улыбке наёмник.
Гад он и есть. Понял, что не зря именно его, прославленного у границ Змея, сюда притащили. Или знал… Нет, не может быть. Наёмников много, они сами не знают друг другу числа.
- Двадцать два.
- Тридцать.
- Двадцать четыре.
- Согласен, - кивнул с улыбкой наёмник. – А кого ж я всё-таки убить-то должен? Как выглядит хоть?
Мужчина вздохнул и подошёл к наёмнику ближе.
- Ростом примерно с меня, молодой, лет двадцать ему сейчас, - говорил он тихо, стража наверняка напряжённо прислушивалась, но ничего толком понять не могла. - Чернявый, бледный и на турка похож: нос длинный, глаза раскосые.
- Хэй, да я вам полукровок с границы знаете, сколько притащить могу?
Человек поморщился. Наёмник вынуждал на крайние меры.
- Слушай сюда, - прошептал он, приблизившись к убийце. – Это тебе не полукровка с границы, это князь, понимаешь? – конечно, понимает: благородных-то этих с самого раннего детства учат убивать. И прекрасно знает, что если сейчас, испугавшись, скажет «нет», уже никогда на свет Божий не выйдет, и плевать глубоко этому странному заказчику, обоерукий он или нет. – И ты его найдёшь, убьёшь и дашь мне знать через того десятника, что сюда тебя притащил.
Наёмник, прекратив улыбаться, кивнул.
- Могу ли я знать имя жертвы, коли мне наверняка придётся искать его?
Заказчик вздохнул и уже совсем едва слышно прошептал…
Бум-с!
С металлическим стуком выпавший из рук остроконечный шлем с кольчужными «волосами» перекатился по каменному полу. Молодой стражник широко улыбнулся, глядя в доообрые-предооообрые глаза сослуживцев, причём самым «благодушным» оказался десятник… Впрочем, он и так догадался, о ком идёт речь.
Наёмник чуть улыбнулся, одними губами.
- Прошу свой задаток, вернуть мне мою лошадь, желательно скарб, в целости и сохранности, и мои клинки.
Мужчина подобрался, встряхнулся – ну вот, работа закончена – и повелительно ответил:
- Утром тебя приведут к северным воротам, там и лошадь, и оружие, и задаток будут тебя ждать.
Долгожданная буря разразилась в ночь.
Драгомир, так ждавший благословенной влаги, не знал, радоваться ли этому: в селе, в кое они приехали к вечеру, домой к себе их, ясное дело, никто не пустил (хотя кольчуг в темноте не было видно, а рукояти мечей никого не выдавали, цербероподобные фигуры охранения говорили сами за себя), а не водилось в селении даже кабака (видать, местные собирались развлекаться по домам). Так что дождичек, сопровождаемый сначала зарницами на небозёме, а потом дальними громовыми раскатами, вскоре перешедший в распузырившийся ливень, чьи стремительно несущиеся к земле капли вспыхивали алмазами в мгновенном призрачном свете молний, застал путников в перелеске между засеянными полями.
Свежим холодящим утром мокрые, не могущие толком просушить одёжу из-за нехватки времени и потому злые, путешественники отправились дале.
На карте Драгомира этого пути не было, равно как и большинства валашских большаков – она была арделянской, а тем требовались лишь самые важные дороги. Зачем тогда взял? На всякий случай. Помнится, родня его над сей привычкой очень любила подшучивать: всё то тебе надо, всё то сгодится, может, ты еврей, а?...
Константинешти показался на небозёме только на десятый день неизменной степной картины: поля-поля, лесок, поля-поля, вдали – тенистые холмы с полосками виноградников.
Здесь, в продуваемой холодными ветрами ночью и днём прожигаемой солнцем, словно сковородке, степи, было тихо – только один раз делили они дорогу с купеческим обозом, чья злобствующуя, неплохо вооружённая для обычных наёмников охрана, чем-то больше напоминающая дружину, держала руки на колчанах и рукоятях мечей и сабель, пока отряд не ушёл на полёт стрелы.
Городок был оживлён: люди сновали по улицам, стайкой проносились дети, то ли играющие в «стражников-разбойников», то ли просто гоняющие друг друга. Где-то рядом металлически стучал молот кузнеца – над пушистыми зеленью садами поднимался дым его мастерской.
Константинешти, конечно, не стольный град, двух линий обороны владеющему им семейству не потянуть – стена появилась шагов через сто после полуземлянок и гниющих лачужек, коими обычно начинаются все города. Для начала, половину от её высоты – вся она примерно три человеческих роста – занимал земляной вал, плавно и без уступа переходящий в кирпичную (или каменную, обложенную кирпичом – снаружи-то не видно) стену без крыши: судя по её блёклому цвету, стояла она тут лет пятьдесят, не меньше; а вот ворота были совсем новые, насыщенно тёмные, разве что смолой уже не пахли, да ещё не окованные. Впрочем, всё равно стоящие нараспашку – Константинешти не рос с той же скоростью, что и Тырговиште (и в принципе это были несравнимые города), и майдан в нём был один, в крепости (да и посад не занимал большую часть).
Зато стражники, точнее, боярские дружинники, оказались гораздо злее столичных, сразу преградив путь Драгомиру.
- Кто ты такой? – резко и зло спросил воин (не стражник, видно, что нечасто рассиживается в посту у ворот – плечи широкие, а не задница), поудобней для удара перехватив алебарду. Второй «привратник» спешно подхватил отставленное оружие, забыв нацепить шлем – волосы у него были тёмно-русые, неудачно подстриженные так, что справа их осталось больше, чем слева.
Границу Валахии Драгомир во второй раз пересёк окольными горными путями, а в Бузео они вообще въезжали поодиночке, как и сейчас в Константинешти, прикидываясь наёмниками (только в этот раз, во избежание показных подзатыльников, боярин решил, что лучше уж совсем врозь). Истрицкий рассчитывал навести хорошие отношения с семейством Константинешти на будущее, попутно всё прознать и вообще сказать практически правду, ибо оно было полезно его делу.
Но для начала надо проникнуть в город.
- Гонец господарский, - небрежно бросил Истрицкий, вытаскивая из-за пазухи свою «весть», нежно обёрнутую тонкой бечёвкой, увенчанной сургучом с тем, что пославшие его человеки называли печатью господаря.
Стражники взяли письмо, осмотрели со всех сторон – тот, что был с обкорнанными волосами, долго вглядывался в печать, несколько раз провертел письмо, едва не елозя по нему носом. У Драгомира, чьё лицо застыло гордой маской, душа гакнулась в пятки, задев по пути кишки, а в груди разлилось щекочущее ощущение, что сейчас будет полнейший каюк, ладони, сжимающие поводья, запотели. Он уже был готов вдарить мерина по бокам и дать дёру, как первый стражник, с улыбкой кивнув второму, сказал:
- Проезжай… гонец, - и протянул ему письмо.
Истрицкий от счастья едва не выпал из седла. Даже улыбнулся, к «вести» протягивая руку… За которую его и дёрнул привратник со всей дури! Боярину едва плечо не вывихнуло, мир перед глазами резко крутанулся, правая нога взвыла в щиколотке, неудачно вырвавшись из стремени – чисто без мысли, оказавшись на пыльной земле, он сначала отбивался, заехав кому-то левым каблуком в живот, а потом только заметил резко, в одно мгновение, прилетевший к нему волосатый кулак и злобную рожу его обладателя позади…
Люд бегал по обширному двору, служившему Константинешти и последней линией обороны, и домом хозяев: женщины, прачки, стряпухи, чернавки, пересекали лишённое напрочь травы пространство, мелькали в галереях; небрежно и спокойно работали мужички – кто дрова колол, кто чтой-то прилаживал, кто тяжести таскал, бабам неподъёмные. Словом, мирно всё, обнаковенно – лепота, да и только…
- Господин! – быстро поклонился Нелу, звякнув полосками доспеха друг об друга. Богдан повернулся к сотнику, всем своим видом показывая заинтересованность. На самом же деле боярин мысленно молился, чтоб донесение главы градской стражи было как можно более мельче и проще: на приклад, что вора поймали или лучше даже просьба об отгуле – мало ли там, жарынь небывалая три дня держалась, быть может, помер кто…
- Господин, не вели казнить, прощенья прошу, коли помешал…
- Что? – оборвал привычное начало всех плохих вестей Богдан, скрестив руки на груди.
Стоял боярин на крыльце дома, в самом проходе, а выглядел зело повелительно и мудро, особенно для стоящего у ступеней Нелу – почти как святой Георгий из тырговиштского храма, разве что отсутствие оружия и доспехов, небрежно накинутый на плечи светло-коричневый становой кафтан и выправленная из широких порток пожелтевшая у ворота рубаха портили впечатление.
А мешать было вообще-то и нечему – Богдан собирался позволить себе одно совсем маленькое и совершенно безвинное развлечение, чтобы не упиться в одиночку с духоты и разогнать кровь, а именно погонять красавца Ястреба по округе: буланой жеребец явно застоялся в конюшне, столь быстроногих коней нельзя долго привязывать – чахнут без свиста ветра в стоящих торчком ушах.
Нелу, потерев шею под густым, что конский, русым хвостом (по его словам, он так выглядел убедительней и начальственней), ответил:
- Видака поймали бузойского, у ребят сейчас на южных воротах в караулке сидит.
- А с чего взяли, что бузойского? – наклонил голову Богдан.
- Перстенёк при нём был с ихним клеймом.
- Был? – заломил бровь боярин с нехорошей улыбкой.
Нелу застопорился, не желая выдавать даже двойку из своей сотни, но продолжил:
- Был… Гонцом господарским назвался, а печать на письме странная была, с кругами какими-то. Мне их десятник доложил, я – тебе, барин, - и застыл, ожидая приказа.
Преданность константинештской дружины была притчей во языцех отнюдь не те считанные годы, кои стоял Великим Спэтаром нынешний хозяин Беньямин, двоюродный брат Богдана – о ярости и доблести местных воинов, сравнимых разве только с далёкими отсюда страдиерами, говорили после Никополя и вспоминали опосля Варны. Пожалуй, именно поэтому Бузои предпочитали с сими соседями дружить, хотя и заглядывались на земли, где сошлись несколько важных доходных трактов.
Богдан повёл плечами, шумно выдохнул:
- Чего ж они человека в своей караулке мурыжат? Пусть отведут для приличия в острог – там попрохладней, - Нелу коротко поклонился. – А дальше уж я сам разберусь…
На кирпичной стене горело, будто одинокий в елово-сосновой чащобе костерок, золотисто-рыжее пятно. Почему-то в клеточку – разве пятна такие бывают? Вот стена, на которой оное застыло, и вправду была кирпичная, из мелкого местного, а почему пятно так ровно делится на квадратики? Кстати, а по цвету очень напоминает волосы одного его знакомого…
Драгомир сморгнул – пятно не пропало. Ощущение, что под спиной могильный, холодный, мокроватый и цельный, камень – тоже.
Истрицкий резко сел – в правую часть лба со всей дури кинулась кровь, по ощущению – ударилась об черепушку и отлила обратно, оставив после себя горячую и тягучую ноющую плакальщицей боль в брови, виске и под глазом, где ещё и жгуче саднило. Парень осторожно пощупал сначала там, без удивления обнаружив россыпь мелких царапинок, потом бровь, рассечённую у самого конца – под пальцами захрустела корочка застывшей крови.
И вроде ведь кулаком били…
Безземельный боярин огляделся. Изнутри в остроге он ещё не был и повторять опыт уже никогда не хотел. Во-первых, пахло тут как в подвале – крысами, причём, не пахло даже, а несло: от одного этого мокрого благоухания сразу возникал перед глазами образ огромной матёрой грязно-серой твари в сажень длиной вместе с голым хвостом, осторожно подбирающейся к спящему Драгомиру... Истрицкий помахал рукой, словно отгоняя видение, а говорящие запахи подползали отовсюду: из сокрытых тьмой углов (а каземат был весьма обширен – видимо, общий, и очень даже хорошо, что соседей ему не досталось) настойчиво чесали нос резкие, влажные запахи человеческого ссанья (да и не только его), сладковатый томный от гнилья (хорошо, если только соломы) и плесени. Хотя если сравнивать с давешней жарынью – ну просто рай.
Драгомир осторожно поднялся, стараясь не упускать из виду единственное светлое пятно во всём каземате – рыжий свет солнца пробивался через оконную решётку, постепенно краснея и уходя. Тепло жаркого дня пробилось в подвал с трудом, а ушло с лёгкостью – уже сейчас веяло холодком от пола.
Как и следовало ожидать, ни калиты, ни кинжала, ни сабли, ни кольчуги, а уж тем паче повешенного на верёвочке на шею перстенька и письма за пазухой уже не было. Стражники так старались, так искали, что даже оторвали две пуговицы, верхнюю и посерёдке, с кафтана. Спасибо, что хоть ремень оставили, застегнув на самую последнюю дырку, так что оный свалился с Драгомира сразу, как тот встал на ноги. Чертыхнувшись, парень нагнулся и в раздражающем глаза полусвете каземата нащупал ремень.
До слуха безземельного боярина едва долетел смутный звук, единственно, что однозначно сказавший – раздался он не снаружи.
Ладно, за кого же ж его тут приняли, а?
На разбойника, положим, Драгомир не похож ну совсем, тогда остаются вор (повесят, а если напакостил местным – то ещё и камнями побьют пред энтим), мошенник (побьют однозначно) и видак (чей? С молдаванами дружат, до турок далеко, венграм без надобности – значит, соседский). Воры редко ездят на лошадях, точнее, не ездят совсем – это уже к разбойникам, значит, остаются мошенник и видак…
Снаружи клети раздались шаги – Драгомир, не рисковавший садиться даже обратно на налёжанное место, обернулся и заметил в кромешной уже темноте между открытой дверью и его казематом движение, расслышал бурчание и слово в нём – «факел».
Фигур было три, одна с неудачно обкорнанными волосами, другая, что было видно по трепещущему от дыхания огню, поджигала факел, третья была повыше обоих, также широкоплеча, но длинноволоса.
Факел вспыхнул, осветив лицо давешнего бдительного привратника.
Драгомир сглотнул, прищурился, пытаясь разглядеть третьего.
Человеки шли к нему, уверенно и бодро, и с каждым шагом их разговор становился всё отчётливей:
- …перстень, - стражник полез в калиту…
Богдан не торопил события – хорошо выдержанный в остроге узник гораздо разговорчивей. Даже если бдительные стражи ошиблись, и в сыром подвале мариновался настоящий гонец, кто потом докажет, что его туда посадили? Кому господарской веры больше?... То-то же.
Когда боярин решил, что пора навестить стражницкого видака, день, значимый лишь лихой скачкой (взятые в охранение дружинники за ним не угнались, просто держа в виду) по нехилому и неровному кругу окрест града, мимо полей, заметно оживших после дождя, леса, тихого, дневного и свежего… Словом, подходил к своему концу.
Острог примыкал к боярскому дому как по поговорке «Держи друзей близко, а врагов – ещё ближе». Незадача заключалась в том, что построили его гораздо позже константинештского «донжона», и вход остался только снаружи, так что предварительно господину требовалось проехать аж целых двадцать шагов верхом, ибо пешком господа не ходят…
Дружинник, передав факел напарнику, уже двумя руками порылся в калите, поймал-таки злосчастный перстень и гордо предъявил Богдану. Боярин, не останавливаясь, в трепещущей от огня полутьме ловко выхватил тяжёлую печатку из пальцев своего воина и поднёс поближе к глазам.
Сип, сидящий на холме.
Дружинники не ошиблись, это Бузоев герб. Только Бузоев сейчас человека три, и у всех свои печати: у Силвиу, чьей смерти дожидается с нетерпением малочисленная благодаря его стараниям родня, сип над огнём – признак главы рода; у Михни, соседа, частенько забредающего в чужие леса исключительно по ошибке, коршун парит над еловой ветвью; у Анастаса птичка впереди Карпат распускает крылья. А вот «сипа на холме» Богдан не видел… Нет, припоминал что-то, рассказанное скучным дребезжащим старческим голосом над столетней, наверное, толстенной книгой с полным набором этих самых гербов – половина боярских родов вымереть успела, ещё столько же появилось, а книга всё пылилась на полке господарской канцелярии, коей и заведовал Богданов отец, пока власть не сменилась.
Богдан сжал перстень в кулаке.
В клети, освещённый со спины кроваво-красными закатными солнечными лучами и впереди – рыже-золотым светом факела, поставленного в скобу на стене, стоял парень лет восемнадцати, не боле: примерно с Богдана ростом, но худощавый, заметно уже в плечах – короче, рядом с Константинешти смотрелся как молодая рябинка в сени столетнего дуба. Причём после набега мальчишек-спиридушей на безответные деревья – видак был растрёпан, расхлябан и сиял сливовым синяком вокруг глаза. И смотрел, словно сейчас бросится. Или упадёт носом вперёд – шальной взгляд совершенно, припадочный.
Боярин подошёл к клети, перекатывая перстень в ладони.
Третий, высокий и широкоплечий, был хозяином Константинешти.
Сотник не мог бы позволить себе становой кафтан. А тысяцкий не сумел бы расплатиться за поблёскивавшие в свете факела золотые нити, причудливым рисунком обвивавшие края рукавов и ворота.
Честно говоря, боярин из Константинешти впечатлял размахом плеч и обхватом мускулов – обычно здесь, в стране лучников и мастеров сабли, подобные ребята встречались в лесу, на пустынном большаке, полуодетые, обросшие по самое не могу и с дубинами. Мужчина был светловолос, кажется, темноглаз, что необычно, и смугл, будто всю жизнь обитал в южных крепостях Мунтении – такого хоть сейчас в картину или хвалебную песнь, а лучше в сказку про Фэт-Фрумоса главным героем.
- Так значит, ты у нас господарский гонец? – заломил бровь боярин, подбоченившись. Перевязь колыхнулась, развернув висящую на поясе саблю с необычно крупной рукоятью, чьи камни блеснули зеленью в серой бархатистой ткани обмотки – заказная, необыкновенно дорогая и скрупулёзная работа, а уж стали наверняка ушло больше, чем на обычную.
Драгомир оторвал взгляд от подмигивающих изумрудов, сглотнул, облизал пересохшие губы и медленно скрестил руки на груди:
- Почти.
- М-да? И как это?
Стражники могли не слышать толком, что говорит их господин, но ответы Драгомира звучали для них более чем чётко.
- А могу ли я просить, чтоб твои дружинники ушли? – дерзнул Истрицкий.
- Да проси сколько влезет, - с полуулыбкой пожал плечами Константинешти.
- Это очень серьёзно! – облокотился об решётку парень.
- Настолько, что тебе в спешке забыли новую печать шлёпнуть вместо двухлетней давности?
Драгомир попёрхнулся заранее готовым ответом.
Ну удружил граф, благодарствую!
- Ладно, не господарский я гонец, - упавшим голосом признал Истрицкий, повиснув на решётке и вглядываясь в насмешливое крупноносое лицо боярина.
- А чей же?
Дружинники молча стояли по сторонам коридора: обкорнанный задумчиво поглядывал на господина и его собеседника, скорее из скуки, чем действительно ожидая, что парень бросится; бдительный привратник крутил в руке уже измятое – как корова жевала – письмо с многострадальной печатью.
Вообще они ждали, что господин привычно развернётся и отдаст приказ вести видака в соседний каземат, гораздо более интересный в плане обстановки жизни. Но боярин продолжал разговор.
И не без причин. Начать хотя бы с того, что ни один нормальный видак не будет таскать с собой столь явный отсыл к своему хозяину как перстень с гербом. Во-вторых, парень не похож на румына – слишком тонкие черты лица. Богдан уже догадывался, кто может находиться перед ним, но не понимал его целей и хотел услышать правильный ответ от него же.
- Я не могу сказать, - он кивнул на стражников.
- Слушай, да что ты прям как девка! – басовито хохотнул Константинешти. – Я тут не могу – окна открыты, а там мальчишки увидят, а оттуда отец услышит, а отсюда…
- Да не в том дело!..., - замотал головой парень, едва не брякнув оной об прутья решётки.
- А в чём же ж?
- А вдруг они проболтают?
- Я своим людям доверяю. Если скажу молчать, будут что могила. А иначе… не как могила будут, - и внимательно посмотрел на «видака», ожидая его ответа.
Парень вздохнул, всё ещё не выпуская из рук решётки и глядя на Богдана исподлобья светлыми, серыми или голубыми, глазами вопрошающе: «Ну в кого ты такой тягомотный?».
- Хорошо, зайдём с другой стороны, - кивнул Богдан, подкинув в руке перстенёк – золотой ободок сверкнул бочками в свете застывшего на стене факела и снова скрылся в широкой ладони могучего боярина. – Как бишь тебя кличут?
Подвоха Драгомир не почувствовал, намёк с перстнем понял – честно говоря, ждал, что стражники оный сопрут и с концами. А так было даже лучше.
- Меня зовут Драгомиром из Истрицы.
Боярин улыбнулся, добродушно и весело, и радостно сказал:
- Ну что ж, меня кличут Богданом, ясное дело, что из Константинешти, - Истрицкий теперь тоже обрадовался. - Я так и знал, что ты из недобитой Силвиу Бузойской родни. Так что ж тебе надо здесь? Хочешь старику отомстить, земли вернуть? Тут я не союзник, себя ослаблять не буду, - покачал головою боярин. Драгомир снова поник, обвиснув на решётке. – Коли они тебя за тем и подослали, не обессудь – у нас тут с видаками короткий разговор…
- ДА НЕ ВИДАК Я! – взвыл белугой парень.
- ДА ТЫ НЕ ОРИ!
От командирского клича боярина у Истрицкого заложило уши, и теперь
он тщетно попытался их прочистить, выдохнув с зажатым носом и закрытым ртом.
- Тогда с какого бодуна ты гонцом назвался? И письмо что за такое? – он выхватил оное из руки недоумённо взглянувшего стражника и предъявил Драгомиру. М-да, ну и видок у «вести», прямо как из задницы – даже вручать стыдно. Будет. Если будет. – Чей ты гонец?
- Княжеский, - буркнул Драгомир.
Боярин смерил его задумчивым взглядом.
Странно. Когда его отправляли в Валахию, точно и уверенно назвав Константинешти, он ожидал, что тут будут ждать сие письмо. Именно тут (в смысле, во граде, а не в остроге). А боярин вызывал серьёзные подозрения, наводя на мысли об ещё одной ошибке, как с печатью…
- Чем докажешь? – неожиданно спросил Константинешти.
Драгомир замялся. Доказывать он должен был другому человеку. Но, быть может, пройдёт? В случае чего, ему, кажется, всё равно собираются башку снять…
- Человек, писавший те строки, - начал Истрицкий. – Сказал, чтобы я запомнил один странный стих, но передать его должен был тому, кому полагается письмо. Однако, - быстро прервал он открывшего было рот боярина. – Ещё он говорил, что я могу доверять одному из братьев Константинешти, Богдану, стало быть, тебе…, - Драгомир набрал воздуху в грудь и проговорил чётко, пару раз запнувшись, хотя первую неделю пути читал ноне затерявшуюся бумажку со словами почти как «Отче наш»:
Вхожу я в храм,
Час поздний и глухой.
Не в жажде чуда я и не с мольбой –
Скамейку я стянул отсюда.
Сломалась. Пришёл я за другой…
Острог сотряс дикий гогот, басовитый, низкий, с надрывом – стражники аж подпрыгнули от неожиданности и взволнованно воззрились на своего заразительно (Драгомир сам не заметил, как тоже расплылся в улыбке, глядючи) ржущего господина, уперевшегося об прутья решётки, чтоб не согнуться пополам, и утирающего брызнувшие слёзы.
- Я помню! – сквозь хохот громогласно возвестил Богдан. – Помню, кто сочинитель, но, хоть и не знаю, кому ещё он мог это прочитать, уверен, что не врагу. Ребят, - остаточно хехекая, махнул рукой боярин на замок клети. – Выпускайте. И вещи по возможности верните – негоже таких гонцов обижать.
Драгомир облегчённо выдохнул, хотя и не понимал, что же такого весёлого в довольно богохульном стишке.
Вечер пробирался в покои через распахнутое окно холодящим степным ветерком, донося с реки запах тины, кваканье лягушек и непрекращающееся «бззззззззз» кузнечиков, а уносил неподражаемое благоухание ядрёно набродившего пива – сказывали, в этом годе даже слабое монастырское вино по мозгам било (чему несказанно и скрыто радовались его изготовители).
Драгомира из Истрицы чуть ли не за шкирку притащили в дом, исхлопали по плечам наверняка до синяков и потребовали немедленно выпить за встречу. Отказать казалось сродни самоубийству – Константинешти, честно говоря, умел внушить уважение к себе одним своим видом.
- Не люблю надираться в одиночестве, это вообще как-то нехорошо – спиться можно, - громко хлопнув в ладоши, потёр руки Богдан и внимательно, с улыбкой посмотрел на Драгомира. - Молчание – знак согласия. К тому же, за столом разговоры как-то быстрее идут, - поднял кружку. – За знакомство!
Истрицкий боялся пить, ибо после двух-трёх таких вот крайне «маленьких» кружек постыдно падал носом в стол вместо того, чтобы, себя не помня, буянить и веселиться, как большинство нормальных человеков и людей. Но отказаться нельзя, это неуважение к хозяину, потому и выпил – с отвычки пена ударила в нос и едва через него не вышла, заставив Драгомира надсадно раскашляться, стуча себя по груди. Богдан с понимающей улыбкой покивал, расковыривая жареного карпа.
- Да ты закусывай-закусывай… Так вот, сразу испорчу тебе настроение, чтоб потом не протрезвел с горя: князя здесь нет, и уж с год как не было. Я тут до тебя давеча, дней десять тому назад, ещё одного такого «гонца» послал…, - направление, в коем следовало искать предыдущего путника, боярин буквально зажевал, но по его нестеснительному нраву можно было догадаться.
- А чьего? – насторожился Драгомир, застыв памятником позднему ужину: с прожаристым рыбьим бочком в одной руке и кружкой – в другой.
- Ты не отвлекайся! – погрозил пальцем Богдан, съездив широким рукавом рубахи по натёкшему с рыбы маслу – снятый кафтан сначала висел у него на плечах, а потом плавно сполз по спине на скрипучий стул. Собутыльники ещё разок чокнулись кружками. – Этот прикидывался птицей важной, махнул, значит, моим дружинникам ручкой – сбегайте, мол, скажите своему господину, что его ждут важнейшие вести, - покривлялся, нещадно коверкая голос, Богдан. – Ладно уж, думаю я, пущу, одного – с ним же ж тоже охрана была…
Драгомир слушал взахлёб как раз до сего мгновения, и тут же недоумённо воззрился на Константинешти.
- Да не прикидывайся ангелочком! – неожиданно рявкнув, легонько стукнул по столу рёбрами ладоней Богдан, от чего тот содрогнулся, а Драгомир отшатнулся, уронив с плеч многострадальный кафтан. – Мне, как тебя изловили, сказали, а потом уж, когда вернулся, нажаловались, что ещё пятеро бугаёв-мадьяр приехали, сказав, что наёмники. В корчме сейчас сидят, тебя ждут. В случае чего их не выпустят, - гулко булькнул в кружку Богдан. – Ну да вот так: заходит он, значит, ко мне – ну чистый петух! Мелкий, а грудь колесом, хвост распушил и кукарекает… Я его так прерываю, говорю толком, мол, нет и не было, и шёл бы ты отсюда…
- И пошёл? – Истрицкий почуял, как его начало вести из стороны в сторону.
- Не довышел, - многозначительно поднял палец вверх Богдан. – Торчал в городе ещё два дня, говорили, что ходил выспрашивал всё, не видали ли тут такого молодого человека, чернявого и остроносого. Когда понял, что никто ему тут ничего не скажет, собрался быстро и умчал.
Тем временем в покоях становилось теплее – помещение было небольшим, ветерок – лёгким, рыба – тёплой, а двое мужчин постепенно пьянели, и ясно дело, что их бросало в жар. Блики от свечей бешеным пьяным танцем играли на обнажённых клинках, украшавших стену, задняя часть комнаты тонула в темноте, лишь теплилась лампадка перед строгим ликом…
- …Н-ну я вот, з-значит, и поехал, - пьяно кивнул Драгомир. Ох, как ему было хорошо – тепло, светло, мухи не кусают, Богдан хорошим другом оказался… - Письмо мне дали и стишок эт-тот треклятый… Вот! - …настолько хорошо, что он перестал считать кружки.
- Эт-то почему же треклятый?! Хор-роший стишок! – помотал головой Богдан. Спьяну говорить хотя бы потише, не то что шёпотом, у него совсем не получалось. – Знаешь, как мы его сочинили? – Истрицкий так замотал головой, что его качнуло влево. – Хи-хи, а вот так же! – неловко развёл руками Богдан. – Только не за знакомство, а за встречу! Оооо, мы мноооого их тогда переделали…
- Сочинили! Ик! – поправил Драгомир.
- Нннэээээээт, переделали! Знаешь, как по-настоящему звучит?
- Неа…
- А вот:
Вхожу в мечеть, час поздний и глухой,
Не в жажде чуда я и не с мольбой.
Когда-то коврик я стянул отсюда,
Истёрся он. Пора стянуть другой…
Ааа, тссссс!!! – приложил палец к губам Богдан, едва не брякнувшись длинными волосами в оставшееся от карпа масло. – Чёй-то я совсем, басурманские стишки читаю…, - и добавил ещё, подлив Драгомиру то, что осталось в кувшине. Уже четвёртом по счёту.
Истрицкий долго и вдумчиво смотрел в свою кружку, словно именно там по уши в пиве барахтались в неравной схватке его Здравый Смысл и Желание «Ещё по чуть-чуть…», причём, последнее зажало в тисках первого и уселось верхом.
- Ну а вот ты говорил, что граф этот мадьярский, как его там, растак через коромысло… ладно, неважно, - махнул рукой Богдан. – И второй был, рыжий, который это письмо и писал, да?
- Угу, - кивнул Драгомир.
Богдан задумчиво поглядел в потолок.
- Ммммммм… и кто он?
- Кто?
- Эт-то я тя сссспрашиваю! Рыжий кто?
- Ом… кн-нязь.
- Страаааанно, - протянул боярин, почёсывая макушку. – Он мне вроде не рассказывал про рыжих. Почти. То есть, про рыжих, в смысле, баб – было, а про приятелей – нет.
- А среди князей бывают приятели? – недоумённо возразил Драгомир. – Это ж не люди и даже не мы, - одно из самых приятных слов это «мы», сразу чувствуешь чужое плечо. – Они бывают со-юз-ни-ки. Вот!
- Ага, - вздохнул Богдан. – Ну тогда давай теперь за то, чтоб у нас с тобой друзей было побольше, а союзников – поменьше!...
…Утро было прекрасным: свежим, солнечным и не жарким. Вечерний ветерок по праву мог называть себя ветром, врываясь в тенистые (окно выходило на запад) покои с раскачиванием распахнутых ставен.
Было здесь уже не так хорошо, как вчера в ночь: для начала, от тёплого запаха рыбы остался только холодный и солёный, приставучий запашок, подмешивающийся в горький и душный пивной перегар, да за ночь комната успела выхолодиться; а для конца, уж очень хотелось писать, но поднять даже голову со скрещенных на столе рук, не то что задницу со стула, казалось Драгомиру немыслимым подвигом, словно всё выпитое вчера осело в нудно мычащих болью мозгах. Главный виновник пьянки похрапывал в свои сложенные «забором» (Драгомир так в своё время отгораживался от младшего брата, лезшего почитать то, что он пишет, а писал письма… любовные…) руки.
Но зов природы всё-таки взял своё. Истрицкий даже не помнил толком, как и куда шёл, проснувшись только у колодца, глядючи в своё отражение в воде, набранной в ведро. «Рожа похмельная, небритая, побитая – одна штука», - по-канцелярски отметил Драгомир, почесав колючую щёку. Встрёпанный и мокрый после приводящего в себя умывания отражавшийся в ведре худощавый парень, смуглый, темноволосый, с серо-голубыми водянистыми глазами, под правым из коих подковой обозначилась ссадина, а над ним – синяк, сделал то же самое.
- Зряааааа, - задумчиво раздалось сверху. Драгомир поднял голову на голос и тут же о том пожалел – башка пожелала сразу же отвалиться в указанном направлении, опасно взвизгнув тупой болью у основания черепа с отдачей в макушку.
Окна покоев выходили на двор, тоже постепенно оживавший, во дворе стоял колодец, а из окна опасно, почти наполовину своего богатырского тела, высунулся Богдан: боярин упёрся локтями в подоконник – вид у него был крайне задумчивый и мыслительный, словно не с похмелюги мается, а стихи пишет о заоблачных далях.
- Зря ты так, - покивал Богдан. – Не поможет. Чтоб не болело, надо ещё нагнать. Полкружечки где-то, - показал боярин.
- Н-не-не, уже всё прошло, - помахал рукой испугавшийся Драгомир.
- Ха.
Истрицкий поднимался по ступеням лестницы, сворачивавшей после небольшой площадки вправо, а дальше по светлому коридору, опоясывающему дом, должна была быть комната, где сбросили его вещи. Хозяйские покои были дальше…
Мимо прошмыгнула девка с корзиной, полной белья.
Итак, князя тут нет. Значит, ехать в Молдову, в Мэрэшешти. Мысли, что вот так гоняться за ним Драгомир будет ещё год, Истрицкий отмахивал, хотя с каждым днём они становились всё настойчивей. Путешествия вообще затяжная и надоедающая штука.
Вверх по лестнице, быстро отвесив поклон, взбежал мальчишка с молотком.
Есть проблема – другой «гонец». Во-первых, проблема ли? Быть может, Драгомиру уже нет причины топтать копытами своего мерина валашские и молдавские большаки. Во-вторых, гонец ли? Быть может, наёмный убийца – тогда всё весьма печально; и с одной стороны Драгомир, как какой-никакой, но валашский боярин, должен встать грудью на защиту князя, с другой – ему тоже жить хочется, а наёмники, получающие такие заказы, свидетелей не оставляют. Скажет, не догнал или не нашёл, или поздно было, когда приехали…
С такими вот мятежно-подлыми мыслями Драгомир остановился у трёх дверей, с одинаковой возможностью могшими вести в отведённую ему комнату. Истрицкий посмотрел на первую от лестницы. На вторую. На третью. На вторую… И пошёл к хозяину дома опохмеляться (в смысле, уточнить, где же всё-таки его нехитрый скарб, и переплавить сургуч на письме, но точно зная, что без «полкружечки» его обратно не выпустят).
(...)
- Пааакупааааай, народ, заморский плод! Спелый и румяный, словно девичья щёчка, круглый и гладкий, как её…
- Укроооооп! Петруууушкааааа! Луууук!
- А кишнец есть?
- У меня есть!
- А ну гэть отсюдова, курица топтанная!
- Чёооооо?! Я те щаз все глаза подергаю и петроп твой туда всуну! – от визга тощей торговки у народа шагов на десять уши позакладывало. Обладательница таинственного «петропа», толстая дородная бабища, рядом с которой крикливая бабёнка казалась и вовсе тростинкой, угрожающе закатывала рукава рубахи, отложив свой лоток подруге на прямо на связанную в пучки по шесть морковку. Народ подтягивался полюбоваться на бабскую драку (мужиков-то и так увидишь, а женщины нечасто волосья друг другу рвут).
- Ой, стража! – вскрикнул кто-то, и не успевшее начаться веселье мгновенно накрылось. Зеваки разбежались к прилавкам, кое-кто особо острожный вообще влился в соседний ряд, к неподражаемым и не убиваемым запахам, солоноватому от тухнущей под ногами рыбы и издыхающего под солнцем мяса.
Спорщицы, с ненавистью глядя друг на друга, подобрали лотки и разошлись в разные стороны – дородная зеленщица грозным тараном рушила толпу, и колыхающиеся от бодрого шага женские богатства заставляли мужиков сворачивать шеи.
Дана заметно морщило от криков торгашей. Он, конечно, к рынкам привычен, к тому же, наёмник, но такое коверканье родной речи заставляло его всё время напрягаться, чтобы понять окружающих. Его добивали валашские «чёканье», «цеканье» и «эканье», а скорость, с которой говорили местные, раздражала, ибо просьбу повторить хоть и выполняли, но с такой снисходительной улыбкой, что вызывала желание дать в зубы.
Стража действительно показалась – двое дюжих молодцов вели под руки, аж краснея с натуги, мужчину в пыльной, выгоревшей на плечах грязно-зелёной епанче, чей капюшон почти полностью скрывал лицо. Впереди важно вышагивал, нещадно пыля высокие, под самые коленки, чёботы, десятник, ничуть не смущаясь ядрёно сливовому синяку под глазом.
- А за чё его? – дёрнул Дана за полу короткой – до колен не дотягивает – епанчи светловолосый чумазый мальчишка в явно великóй одёже с чужого взрослого плеча.
- Да мне откуда знать?
- Хэй, молодец! – дёрнула Дана за рукав обладательница звонкого голоса и наверняка очень мелодичного, словно переборы нижних струн кобзы, смеха. – Купи аливенци, не пожалеешь! Слааадкие, - очаровательно улыбнулась повернувшемуся парню девица. Лоток был накрыт самотканым отрезом, но чарующий запах медово-сладкой липкой сдобы окружал тёмненькую, золотисто-смуглую девушку шага на два.
- А… сколько? – не сразу спросил Дан.
- Семь медянок!
- Ага, - наёмник старательно пытался нащупать калиту, но рука скользила по засаленной и истончившейся ткани чуги. Дана прошиб холодный пот. Спёр! Весь задаток стырил, поганец мелкий! А он и комнату снять не успел, только от заказчика шёл.
Он виновато поднял глаза на девицу, но той и след уже простыл, один запах творожников остался. «Балбес», - выплыл в памяти голос наставника. Правильно, попался, как распоследний придурок.
Дан с надеждой огляделся, но люд вокруг всё сновал и сновал, а стража уже скрылась за воротами крепости. Да и не любят они наёмников, только обберут совсем и поржут.
Дан угрюмо плёлся по рынку, расталкивая народ и отбивая у оного желание мстить потёртой рукоятью клинка, осторожно выглядывающей из-под короткой епанчи.
- Пааадхадиии, смааааатриии! Отрезы самые лучшие, шерстяные! На епанчу, на одеяло!
- Плаааааааткиии, лёном шитыяааа, шерстью работанныеяаа, самааа ткаалаа, с любовью – отдаюу почти задааром, от сеердца отрываюууу!
К прилавку тётки в трёх радужных платках – на голове, на плечах и на поясе уголком – начали подбегать девицы и женщины. Торгашка, радостная, начала расхваливать товар и крутиться, показывая напяленные на себя шали – у Дана, проходившего мимо, аж в глазах зарябило от ярких красок.
- …Я купил у венгра срезы
И пошёл к себе домой,
Меня стража задержала,
Кинув в яму с головой! – орал, ибо музыка песни угадывалась с трудом, с помоста тощий и высокий мужик с кобзой наперевес, на коем потёртая, залатанная одёжа висела, словно на колу. Несчастной лютней он размахивал, рискуя кого-нибудь зашибить, а играть, видимо, вовсе не умел:
Иностранные их срезы –
Наши боевые,
Не умеют различать –
Ну они тупые!
Мадьяры, даже если и были в толпе, никак не возмутились. Двойка стражи стояла неподалёку, лыбилась и сгонять горлопана с видавшего виды лобного места не спешила. Дан, посмеявшись над частушкой про жадных арделян, стал пробираться к корчме, чья деревянная крыша рыжела на солнце, плохо прикидываясь брашовской черепицей, а вослед ему летел очередной, но уже лично обидный куплет:
Век назад я попросил
У Тынасе молоток,
Он принёс его ко мне,
Положил на бугорок,
Молвил, шокая, печально:
«Ижвини, я не успел,
Уж дорога больно дальна –
Ажно шелых полвершты!»
- А про себя слабо спеть? – крикнул кто-то в толпе у помоста.
- Да запросто!...
За неделю с лишним до сего дня.
Горстка всадников, словно живая кляксочка, осторожно ползла по большаку. Настораживала тишина не только среди людей, но и вокруг.
По засаженным, похожим на шкурки ёжиков полям должны были шнырять певчие птички, в небе над ними – висеть ястребы, выискивая добычу. Должны были виться мошкара и кусаться слепни. Но всё вокруг, от пыльной, пошедшей слоями дороги до небозёма, где белое небо и желтоватая земля смешивались в дёрганом бульканье марева, накрылось огромным пуховым одеялом, гасящим все звуки на корню, и имя ему было зной. Пригибал он к земле листья, иссушал зелёные стебли до желтизны и меткими ударами крошил в трещины издыхающую без воды землю. Но больше всего добивала людей в подводе и укладывала спать на тюках, в возах и даже в сёдлах душная тяжесть мокрого, тягучего и почти ощутимого воздуха – казалось, что не дышишь, а тянешь через соломинку противную густую горячую кашу.
В сей влаге собирались и метко били в носы все окружающие запахи, когда сухо, вроде и не такие заметные. Душные «благоухания» конского и людского пота полнили обозримое носом пространство и вместе с неизменной, вяло текущей картиной полей навевали сон.
Если всё так сонно, мутно и мокро, значит, что скоро дождь. Это, конечно, хорошо. Но когда «скоро», мать твою?!
Драгомир два раза глубоко вздохнул, потянулся и, скривя мину, достойную плошки недозрелого крыжовника, зелёного такого, натянул пожелтевшую, до сих пор мокрую от пота в подмышках, на груди, спине и по подолу рубаху. Серый в пятнах мерин страдальчески вздохнул – с него снимать седло, желательно вместе со всадником и попоной, пока не собирались. Люди, призванные сопровождать валаха в нелёгком пути через половину Валахии же, угрожающе раскачивались в сёдлах, полуодетые и обгорелые, похрапывая и почёсываясь.
На небозёме, в мареве, что поднималось от дороги, дёрнулась чёрная точка…
Более всего он боялся, когда проезжали его собственные земли. Страшился отнюдь не того, что новые хозяева, троюродный брат и престарелый Силвиу, приходящийся ему чёрт знает кем, решат закончить перебор Бузойских земель, убив Истрицкого наследника. Совсем нет. Он боялся, что его сдадут его же бывшие вечины. Но, видимо, прошло слишком много времени, чтобы Драгомира Истрицкого хоть кто-нибудь помнил даже в Бузео, оставшемся далеко позади. Люди быстро забывают.
… точка всё росла, менялась, наконец, у неё стало можно разглядеть колёса и обрешётку. Возница стоял рядом, словно суслик у норки, столбиком, всматриваясь в отряд. Видать, что-то не то углядел, надумал, порснул под телегу – посидел немного и выполз, плюнул, вытащил из-за пояса шапку, нахлобучил и сурово забрался обратно на обрешётку. Когда незадачливого путника догнали, что из-за его едва ковыляющей, видать, тоже помирающей от жары гнедой лошадки было ожидаемо, это оказался худой старик, бородатый, словно Мош Крэчун, босой, в обычных серых портках и подпоясанной рубахе наружу, но зато в шапке. Телега была пуста, не считая пыльного зелёного мешка с серой заплатой, а сам крестьянин упорно делал вид, что отряд вообще не видит, наверное, искренне веря, что всадники в сем случае его тоже не заметят.
- Слышь, мужик, - лениво позвал возницу Драгомир. – Доброе утро…
Старикан встрепенулся, повел худыми плечами, к коим прилепилась пожелтевшая рубаха, и сонно поглядел на парня:
- Ась?
- А знаешь, как в Константинешти покороче добраться?
- Знамо дело, - почесал шею под бородой старикан.
Драгомир подождал, но продолжения так и не услышал.
- И как?
- Чё? А, это… Ну дык, - облизнул пересохшие губы престарелый возница. – Тута можно свернуть и полями, сёлами добраться, но главное ить не заплутаться, у местных спрашивать.
- Ясненько, благодарствую… О, а сворачивать где?
- Да воооооооон там вишь во поле прогалик? – махнул рукою возница.
Драгомир пригляделся – из-за иссушающей жары прогалик занял чуть ли не половину отдыхающего поля, не заметить сложно.
- Спасибо тебе, старче.
- Та не за чё, - махнул рукой старик и глубоко, с присвистом вздохнул, вздыбив тощую грудь.
Драгомир, почесавшись с самым что ни на есть блаженным видом, крикнул условно главе своего маленького отряда (пять человек, и то двоих еле выпросил – стыдно вспомнить, с кем торговался):
- Йожеф!
Никакой подвижки. Здоровый мужик, покачиваясь в седле, всхрапнул и ещё ниже склонился к светлой гриве полусонной игреневой лошади. Парень поднял взгляд в небо, чистое, безоблачное, даже не нежно-голубое, а почти белое, и со страдальческим вздохом сказал по-валашски всё, что думает о жаре, княжеских поручениях и мадьярах.
Вот угораздило попасть в степь в самое пекло, да ещё перед дождём.
Драгомир, поравнявшись с Йожефом, щёлкнул у того прямо под носом – венгр дёрнулся, сведя глаза к переносице, и едва не шлёпнулся из седла.
- Буди тех, кто хочет поскорей добраться домой, а не мотаться по валашским сёлам, - плохо скрывая улыбку, сказал Истрицкий и чуть сжал пятками бока серого мерина – тот послушно прибавил ходу, дёрнув головой и звякнув удилами.
Йожеф зевнул во всю пасть, отёр со лба пот, клятвенно обещая себе постричься налысо, когда вернётся в Ардял, и прикрикнул на временных подчинённых. Резкая, гавкающая мадьярская речь испугала старика – от неожиданности он хлопнул вожжами по крупу лошадки, и встрепенувшаяся рыжуха с топотком дёрнулась с места, заставив возницу с матом отвалиться в телегу, задрав худые ноги.
Драгомир с наимрачнейшей рожей посмотрел на висящую поперёк седла одёжу.
Кольчугу надо было одевать на нечто поболее плотное, чем рубаха, но при одном взгляде на тёмно-зелёный кафтан, уже успевший засалиться и протереться на локтях, начинало мутить. А чугу вниз не оденешь – металл на солнце раскалится, и тогда уж точно сваришься. Как в котёлке. Оставалось надеяться, что у природы сама собой проснётся совесть, или её уговорит святой Спиридоний, чей светлый лик за лето наверняка успел закоптиться от выставляемых свеч, устроить хотя бы маааааленький дождичек.
Драгомир посмотрел в небо, но оно, всё также ехидно скалясь белым заревом от палящего солнца, не обросло ни одним, даже самым мелким, облачком.
- Ладно уж, - пробубнил Истрицкий, трогая бока мерина пятками. – Едем.
Отряд, не шибко разгоняясь, но и не ползя, словно давешняя подвода, запылил по ухабистой, морщинистой, будто кожа столетней бабки, дороге.
Небольшая рабочая комната покоев полнились ласковым теплом закатного солнца – тяжёлый стол, на нём приземистый и широкий сундучок для бумаг с тёмной узорной оковкой, закрытая чернильница с парящим ястребом на крышке; полки со всякой канцелярской мелочью, непонятными книгами разной толщины и, судя по в разной степени выцветшим корешкам, различного возраста; уже потоптанный, давно не битый, поблёкший, но некогда яркий ковёр (зато персидский, а не сделанный в трансильванском подвале), крепкие, но жутко скрипучие стулья с высокими резными спинками заливал рыже-золотистый свет, отражаясь жёлтыми бликами от скрещенных на крашеной извёсткой стене старых сабель и двух мечей от них по краям. Сабли – дедушкины, мечи – его братьев. Один погиб под Никополем, второй ненамного пережил самого хромого Стана.
У валахов не вошло в обычай писать портреты, подобные тем, что мадьярские дворяне ещё при жизни заказывают пачками, боясь, что их забудут потомки. Из красного угла комнаты строго взирал «византийский» Христос, по бокам прижимались к нему образа поменьше; дорогое памяти хозяина оружие, висевшее по правую руку от сидящего за столом человека вдохновением на великие подвиги – вот и вся красота стен.
- Я не понимаю, что ты здесь забыл, - нарушил предзакатную тишину низкий голос светловолосого мужчины. Солнце, заглядывая в раскрытое настежь окно, жарким утюгом гладило его затянутую в тёмно-синий бархатный кафтан широкую спину и серебрило густые волнистые пряди выгоревших почти до бела русых волос.
Человек, сидевший супротив него, чуть поморщился, отвернулся, чтобы солнце не било в глаза, и ответил:
- А я не понимаю, почему ты мне отказываешь, боярин.
Мужчина вдохнул тёплого воздуха – ну словно супу глотнул – и, вытянув из-под стола кувшин, большими глотками выдул остатки воды прямо из горла. Не, тень не спасла – видать, уже от воздуха нагрелась. Надо бы пива приказать.
Капельки воды застряли в светлой, льнущей к смуглой коже бороде, часть упала на рубаху с распущенной шнуровкой, видную из расстёгнутого кафтана.
- Я тебе сейчас объясню, - не слишком дружелюбно начал боярин, напряжённо и нехорошо усмехаясь. – Я не могу тебе, твоему хозяину, ничего сказать и ничем помочь, я мало что знаю, потому что либо мотаюсь по южным крепостям, либо сижу здесь, - он стукнул пальцем по столу и опёрся об оный (стол) локтями – при этакой ширине плеч и охвате мускулов выглядело более чем угрожающе. – Объясни своему господину, что лично я – в весьма шатком положении, мой брат в сём смысле едва стоит на ногах, потому что все вокруг знают, что Константинешти, коли выйдет возможность, помогут Дракуле, и не напали на нас те же Бузои только потому, что Беньямин присягнул князю Владиславу, - «И потому что большая часть оброка с людей уходит на их же защиту», - Я не могу тебе и твоему господину ничем помочь и прошу покинуть мой дом, - боярин сказал это спокойно и вполне мирно, но при складе его тела, в столь угрожающей позе и сопроводив таким взглядом, что человек лишь разочарованно кивнул.
- Ну что ж… прощай тогда, Богдан из Константинешти, - встал он, одёрнул пыльный тёмный кафтан, поправил перевязь с мечом и шибко бодрым шагом уязвлённого гордеца покинул боярские покои.
Богдан постучал пальцами левой руки по столешнице, рассеянно скользя взглядом по тёмным балкам потолка и вслушиваясь в затихающие топот шагов и звяканье шпор. Что нежданного гостя проводят, он был уверен. А ещё наверняка знал, что слухи о его посещении расползутся по всему граду уже завтра…
Круг первый. День девятнадцатый апреля года тысяча четыреста пятьдесят третьего от Рождества Христова.
- Ну раз-два… взяли! – рявкнул десятник, и тяжёлые створки из тёмного дерева в два человеческих роста высотой, закованные в железные решётки для пущей крепости, со скрипом, медленно и неуверенно поползли навстречу друг другу, рассекая пыль дороги. – Да вашу мать, если вы так при осаде, не дай Бог, закрывать их будете, Тырговиште сразу сдавать можно – меньше урону выйдет, - орал на двух стражников десятник, а те, вполголоса костеря сволочного начальника, дотянули-таки створки до победного скрежета металла по камню свода.
Всё. Как говорится, на горшок и в люльку – ворота тырговиштской крепости закрывались сразу, как солнце пряталось за небозём. Град ещё полнился призрачным сумеречным светом, в коем тонули последние золотистые лепестки дня, задумчивым стрёкотом кузнечиков и вопросительно-сонными возгласами скворцов, ласточек, воробьёв, трясогузок и синиц, как будто они недоумённо переговаривались: «Как, уже спать?» - «Ага, пора»…
Кривые улицы и переулки посада пустели, последние топотки ног и ножек по деревянным настилам и пыльной земле разносились, словно маленькие набаты, звучали подозрительно и жутковато. Шумными междусобойчиками разбредались по домам парни и мальчишки, что-то кричали и гоготали, прогоняя пытающихся опуститься на град покой и сон. Сквозь пышно разросшиеся сады, сгибающиеся к земле под своим весом деревья, спасаемые сердобольными хозяевами при помощи рогатин, через давно обобранные крыжовник и смородину мелькали уютные жёлтые огоньки в домах.
Перебрехивались спущенные с цепей собаки: «Ты чуешь кого-нибудь?» - «Нет». – «А я чую…». На разные лады, низко, с привизгиванием, совсем разными голосами, словно люди, лаяли псы, и их разговоры волнами, то стихая до умиротворённой стрёкающей тишины, то нарастая до желания запустить камнем во двор, наполняли град.
Томные, сладкие запахи цветов растворялись в осторожно ступающей темноте внутри крепости – конечно, яблоньки, сливы с грушами, рябина и прочая садовая необходимость и тут водились, но скорее как баловство, нежели действительно подножный и безотказный корм. Жившие в крепости человеки могли позволить себе многое купить али просто взять.
Темнело медленно, лениво, и клонило в сон. Дневная жарынь, так и не разразившаяся дождём, подёрнулась щекочущим ветерком, который, как малёк рассекает мутную прибрежную воду, проносился в толще накопившейся душной влаги, с уходом солнца всё равно не желавшей охладевать.
Мужчина глубоко вздохнул. После паркого дня всё равно было приятно.
Где-то слева, в уже отцветших кустах, застрекотал кузнечик, ему завторили из противоположных, на другом конце мощёной улицы, третья рулада раздалась справа, и вскоре мерный разговор заполнил улицу и перестал обращать на себя внимание, уйдя на второй план.
Вызверились комары – словно опомнившись, они набросились, кажется, всей стаей на шедшего в тени человека. Конечно, укусом больше, укусом меньше, то, что пищит над ухом – нестрашно, но странная привычка этого мелкого гнуса лезть в лицо, будто он очень хотел познакомиться со своей жертвой, раздражала до зубовного скрежета.
К кузнечикам присоединились собаки – каждый пёс считал просто своим долгом его облаять, довести до конца забора и передать следующему пустобрёху. Пару раз из-за закрытых наглухо ворот слышались гневно-сонные посулы сторожей пойти туда, где, судя по всему, без хорошего факела и карты можно было заблудиться. Наконец дома закончились, и человек вынырнул на «поясок», улицу, шедшую вдоль стен крепости, по которой обычно ходила стража. Мужчина поднял голову – сверху, под деревянной крышей, мелькнул рыжий глазок факела: двойки стражи пошли в обход по стенам.
В сгущающих краски сумерках его длиннополая епанча казалась чернильно-чёрной, а сам он, перебегающий улицу наискось, к башне ворот – и вовсе особо юркой кляксой.
Над головой низко – аж ветром обдало – прохлопал крыльями кожан в погоне за каким-то жуком. Мужчина подошёл к узкой двери, едва заметной в темноте, а сбоку вовсе напоминающей тень, и постучал – шлёпнул кулаком, потом три раза быстро, и ещё раз громко. Дверь открылась мгновенно, едва не влепив ему в лоб ребром, словно стоявший с факелом наперевес стражник ждал его с нетерпением.
Парень был молодой – борода скорее напоминала тень – но понятливый: закрыв дверь, без вопросов и разговоров повернулся и, нещадно бряцая на ходу кольчугой, затопал подкованными сапогами по лестнице, указуя странному человеку путь.
Хотя в Тырговиште был острог (пусть даже погоревший, с прохудившейся крышей и двумя плохо заделанными подкопами, да и всё равно новый начали строить… уже год как начали, а всё одна яма), подземные темницы в четырёх крепостных башнях никто не закрыл и цепи с кандалами оттуда не вытащил – и именно в одну из них вёл человека стражник.
Ох, и хорошо же ж было в подземелье! Не зря смекалистые стражники на лето переползали сюда. Подвал башни исправно хранил запасённый зимою холод, стелющийся по полу, в воздухе мелкой ледяной влагой – мужчина вздохнул свободно, и даже запахи плесени и мха касались божественно освежающими.
В самой караулке горел уже один факел, и, судя по чёрным потолку и стене, ставился он туда не только ежедневно, но и из года в год со времён Мирчи Старого. За высохшим от лет столом на лавках сидели трое: два рядовых стражника и десятник с шикарными усищами, свисающими ниже подбородка – отличали его от остальных не только оные и наглый взгляд, но и медные пуговицы на вороте синей безрукавной чуги и вышитая жёлтым у сердца десятка, «Х». Ну ещё синяк под глазом. Стражники о чём-то переговаривались, десятник усмехался. Когда человек, которого ждали, вошёл в тесную караулку, он встал и, вышедши из-за стола, снял с крюка на стене ключа:
- Надеюсь, мы того взяли.
Человек недовольно скривил губы. Десятник виновато кивнул, мол, извиняюсь, махнул своим ребятам и взялся скрежетать ключом в замке – если в подземелье водились привидения, то от сего жуткого звука точно все разбежались.
Наконец старая дверь поддалась, открылась и мужчина в епанче вошёл в мелкую, полукруглую, как подкова, темницу, скудно освещаемую факелом караулки сквозь прорехи в двери. Десятник прикрыл оную и уселся на лавку, прислушиваясь. Да и не он один пытался уловить, что при возрасте двери было несложно, нить разговора несомненно важного человека (а неважные в крепости не живут) с каким-то пыльным наёмником.
-…поручу…
-…да
-…стоит…
Ему и раньше приходилось договариваться с наёмниками. Хозяин не любил светить ничем, включая голос.
Воина удачи даже не приковали – видать, десятник что-то сболтнул, лишь бы не устраивать шума. С одной стороны, сие есть правильно. С другой, наёмник держался больно нагло, особенно для человека, добрых полдня просидевшего в этой полутёмной, а сейчас и вовсе дымчато-серой каморке (ещё тусклый свет шёл через маленькое, узкое окошко – не раз проходя мимо таких, человек и не догадывался об истинном их назначении).
- Я хочу нанять тебя, - привычно сказал пришелец.
- Да я таки понял, что ты не собираешься поиграть со мной карты, - ухмыльнулся наёмник. Голос у него был зычный, басовитый, гулко отразившийся от стен, а набор зубов – полный, по крайней мере, впереди. По-валашски говорил чисто, но местным явно не был, ибо видный из-под капюшона подбородок с утра был гладко выбрит, равно как не водились и усы.
- Ты наёмник Змей, про тебя говорят, что один ходишь по большакам и не боишься шальных разбойничьих стрел.
- И?
- Но никто не говорил мне, берёшься ли ты за убийства, а некоторые утверждали, что от них отказываешься.
- Не откажусь, - опрометчиво заявил наёмник.
Мужчина скрестил руки на груди и чуть склонил по-птичьи голову. Воин удачи был чуть ниже его ростом, но заметно шире в плечах, не приземист, строен и добротно одет и защищён: из-под чуги виднелись кольчужные кольца, достающие до колен, предплечья от локтя до кисти скрывались в излюбленных турками и принятых на вооружение страдиерами наручах. Вот бы ещё на оружие посмотреть…
Странно, что согласился, его же явно никто не пугал.
- Даже если я скажу, кого поручу тебе убить?
- Да. Только ещё не забудь сказать притом, господин хороший, где он хотя бы примерно обретается да как выглядит, остальное – моё дело, - наёмник подбоченился.
- И сколько стоит твоя работа?
- Для начала я должен знать все условия, - парировал наёмник. – Охраняют ли мою жертву, на приклад.
Человек поморщился.
- Тот, кого ты должен убить, просто по определению не может путешествовать один. И сейчас он должен быть в Константинешти, недели три пути отсюда, - ой, соврааааал…
- Хэй, да за это время он смоется, - усмехнулся наёмник.
- Значит, узнаешь, куда он уехал, нагонишь и убьёшь. Задаток будет два золотых, - отрезал мужчина. - Если принесёшь его голову, руку с перстнем или ещё что-нибудь узнаваемое – получишь ещё двадцать.
Наёмник залихватски присвистнул – у мужчины заложило уши, и он с недовольным видом их закрыл-открыл ладонями, чтобы сбить пробку.
На этакие деньги можно было построить придорожный постоялый двор и зажить честным господарским поданным.
- Тридцать.
- Ты сдурел, - прошипел заказчик. – Двадцать.
- Ну ладно, тогда ищите другого обоерукого воина, готового продать своё мастерство, - расплылся в улыбке наёмник.
Гад он и есть. Понял, что не зря именно его, прославленного у границ Змея, сюда притащили. Или знал… Нет, не может быть. Наёмников много, они сами не знают друг другу числа.
- Двадцать два.
- Тридцать.
- Двадцать четыре.
- Согласен, - кивнул с улыбкой наёмник. – А кого ж я всё-таки убить-то должен? Как выглядит хоть?
Мужчина вздохнул и подошёл к наёмнику ближе.
- Ростом примерно с меня, молодой, лет двадцать ему сейчас, - говорил он тихо, стража наверняка напряжённо прислушивалась, но ничего толком понять не могла. - Чернявый, бледный и на турка похож: нос длинный, глаза раскосые.
- Хэй, да я вам полукровок с границы знаете, сколько притащить могу?
Человек поморщился. Наёмник вынуждал на крайние меры.
- Слушай сюда, - прошептал он, приблизившись к убийце. – Это тебе не полукровка с границы, это князь, понимаешь? – конечно, понимает: благородных-то этих с самого раннего детства учат убивать. И прекрасно знает, что если сейчас, испугавшись, скажет «нет», уже никогда на свет Божий не выйдет, и плевать глубоко этому странному заказчику, обоерукий он или нет. – И ты его найдёшь, убьёшь и дашь мне знать через того десятника, что сюда тебя притащил.
Наёмник, прекратив улыбаться, кивнул.
- Могу ли я знать имя жертвы, коли мне наверняка придётся искать его?
Заказчик вздохнул и уже совсем едва слышно прошептал…
Бум-с!
С металлическим стуком выпавший из рук остроконечный шлем с кольчужными «волосами» перекатился по каменному полу. Молодой стражник широко улыбнулся, глядя в доообрые-предооообрые глаза сослуживцев, причём самым «благодушным» оказался десятник… Впрочем, он и так догадался, о ком идёт речь.
Наёмник чуть улыбнулся, одними губами.
- Прошу свой задаток, вернуть мне мою лошадь, желательно скарб, в целости и сохранности, и мои клинки.
Мужчина подобрался, встряхнулся – ну вот, работа закончена – и повелительно ответил:
- Утром тебя приведут к северным воротам, там и лошадь, и оружие, и задаток будут тебя ждать.
Долгожданная буря разразилась в ночь.
Драгомир, так ждавший благословенной влаги, не знал, радоваться ли этому: в селе, в кое они приехали к вечеру, домой к себе их, ясное дело, никто не пустил (хотя кольчуг в темноте не было видно, а рукояти мечей никого не выдавали, цербероподобные фигуры охранения говорили сами за себя), а не водилось в селении даже кабака (видать, местные собирались развлекаться по домам). Так что дождичек, сопровождаемый сначала зарницами на небозёме, а потом дальними громовыми раскатами, вскоре перешедший в распузырившийся ливень, чьи стремительно несущиеся к земле капли вспыхивали алмазами в мгновенном призрачном свете молний, застал путников в перелеске между засеянными полями.
Свежим холодящим утром мокрые, не могущие толком просушить одёжу из-за нехватки времени и потому злые, путешественники отправились дале.
На карте Драгомира этого пути не было, равно как и большинства валашских большаков – она была арделянской, а тем требовались лишь самые важные дороги. Зачем тогда взял? На всякий случай. Помнится, родня его над сей привычкой очень любила подшучивать: всё то тебе надо, всё то сгодится, может, ты еврей, а?...
Константинешти показался на небозёме только на десятый день неизменной степной картины: поля-поля, лесок, поля-поля, вдали – тенистые холмы с полосками виноградников.
Здесь, в продуваемой холодными ветрами ночью и днём прожигаемой солнцем, словно сковородке, степи, было тихо – только один раз делили они дорогу с купеческим обозом, чья злобствующуя, неплохо вооружённая для обычных наёмников охрана, чем-то больше напоминающая дружину, держала руки на колчанах и рукоятях мечей и сабель, пока отряд не ушёл на полёт стрелы.
Городок был оживлён: люди сновали по улицам, стайкой проносились дети, то ли играющие в «стражников-разбойников», то ли просто гоняющие друг друга. Где-то рядом металлически стучал молот кузнеца – над пушистыми зеленью садами поднимался дым его мастерской.
Константинешти, конечно, не стольный град, двух линий обороны владеющему им семейству не потянуть – стена появилась шагов через сто после полуземлянок и гниющих лачужек, коими обычно начинаются все города. Для начала, половину от её высоты – вся она примерно три человеческих роста – занимал земляной вал, плавно и без уступа переходящий в кирпичную (или каменную, обложенную кирпичом – снаружи-то не видно) стену без крыши: судя по её блёклому цвету, стояла она тут лет пятьдесят, не меньше; а вот ворота были совсем новые, насыщенно тёмные, разве что смолой уже не пахли, да ещё не окованные. Впрочем, всё равно стоящие нараспашку – Константинешти не рос с той же скоростью, что и Тырговиште (и в принципе это были несравнимые города), и майдан в нём был один, в крепости (да и посад не занимал большую часть).
Зато стражники, точнее, боярские дружинники, оказались гораздо злее столичных, сразу преградив путь Драгомиру.
- Кто ты такой? – резко и зло спросил воин (не стражник, видно, что нечасто рассиживается в посту у ворот – плечи широкие, а не задница), поудобней для удара перехватив алебарду. Второй «привратник» спешно подхватил отставленное оружие, забыв нацепить шлем – волосы у него были тёмно-русые, неудачно подстриженные так, что справа их осталось больше, чем слева.
Границу Валахии Драгомир во второй раз пересёк окольными горными путями, а в Бузео они вообще въезжали поодиночке, как и сейчас в Константинешти, прикидываясь наёмниками (только в этот раз, во избежание показных подзатыльников, боярин решил, что лучше уж совсем врозь). Истрицкий рассчитывал навести хорошие отношения с семейством Константинешти на будущее, попутно всё прознать и вообще сказать практически правду, ибо оно было полезно его делу.
Но для начала надо проникнуть в город.
- Гонец господарский, - небрежно бросил Истрицкий, вытаскивая из-за пазухи свою «весть», нежно обёрнутую тонкой бечёвкой, увенчанной сургучом с тем, что пославшие его человеки называли печатью господаря.
Стражники взяли письмо, осмотрели со всех сторон – тот, что был с обкорнанными волосами, долго вглядывался в печать, несколько раз провертел письмо, едва не елозя по нему носом. У Драгомира, чьё лицо застыло гордой маской, душа гакнулась в пятки, задев по пути кишки, а в груди разлилось щекочущее ощущение, что сейчас будет полнейший каюк, ладони, сжимающие поводья, запотели. Он уже был готов вдарить мерина по бокам и дать дёру, как первый стражник, с улыбкой кивнув второму, сказал:
- Проезжай… гонец, - и протянул ему письмо.
Истрицкий от счастья едва не выпал из седла. Даже улыбнулся, к «вести» протягивая руку… За которую его и дёрнул привратник со всей дури! Боярину едва плечо не вывихнуло, мир перед глазами резко крутанулся, правая нога взвыла в щиколотке, неудачно вырвавшись из стремени – чисто без мысли, оказавшись на пыльной земле, он сначала отбивался, заехав кому-то левым каблуком в живот, а потом только заметил резко, в одно мгновение, прилетевший к нему волосатый кулак и злобную рожу его обладателя позади…
Люд бегал по обширному двору, служившему Константинешти и последней линией обороны, и домом хозяев: женщины, прачки, стряпухи, чернавки, пересекали лишённое напрочь травы пространство, мелькали в галереях; небрежно и спокойно работали мужички – кто дрова колол, кто чтой-то прилаживал, кто тяжести таскал, бабам неподъёмные. Словом, мирно всё, обнаковенно – лепота, да и только…
- Господин! – быстро поклонился Нелу, звякнув полосками доспеха друг об друга. Богдан повернулся к сотнику, всем своим видом показывая заинтересованность. На самом же деле боярин мысленно молился, чтоб донесение главы градской стражи было как можно более мельче и проще: на приклад, что вора поймали или лучше даже просьба об отгуле – мало ли там, жарынь небывалая три дня держалась, быть может, помер кто…
- Господин, не вели казнить, прощенья прошу, коли помешал…
- Что? – оборвал привычное начало всех плохих вестей Богдан, скрестив руки на груди.
Стоял боярин на крыльце дома, в самом проходе, а выглядел зело повелительно и мудро, особенно для стоящего у ступеней Нелу – почти как святой Георгий из тырговиштского храма, разве что отсутствие оружия и доспехов, небрежно накинутый на плечи светло-коричневый становой кафтан и выправленная из широких порток пожелтевшая у ворота рубаха портили впечатление.
А мешать было вообще-то и нечему – Богдан собирался позволить себе одно совсем маленькое и совершенно безвинное развлечение, чтобы не упиться в одиночку с духоты и разогнать кровь, а именно погонять красавца Ястреба по округе: буланой жеребец явно застоялся в конюшне, столь быстроногих коней нельзя долго привязывать – чахнут без свиста ветра в стоящих торчком ушах.
Нелу, потерев шею под густым, что конский, русым хвостом (по его словам, он так выглядел убедительней и начальственней), ответил:
- Видака поймали бузойского, у ребят сейчас на южных воротах в караулке сидит.
- А с чего взяли, что бузойского? – наклонил голову Богдан.
- Перстенёк при нём был с ихним клеймом.
- Был? – заломил бровь боярин с нехорошей улыбкой.
Нелу застопорился, не желая выдавать даже двойку из своей сотни, но продолжил:
- Был… Гонцом господарским назвался, а печать на письме странная была, с кругами какими-то. Мне их десятник доложил, я – тебе, барин, - и застыл, ожидая приказа.
Преданность константинештской дружины была притчей во языцех отнюдь не те считанные годы, кои стоял Великим Спэтаром нынешний хозяин Беньямин, двоюродный брат Богдана – о ярости и доблести местных воинов, сравнимых разве только с далёкими отсюда страдиерами, говорили после Никополя и вспоминали опосля Варны. Пожалуй, именно поэтому Бузои предпочитали с сими соседями дружить, хотя и заглядывались на земли, где сошлись несколько важных доходных трактов.
Богдан повёл плечами, шумно выдохнул:
- Чего ж они человека в своей караулке мурыжат? Пусть отведут для приличия в острог – там попрохладней, - Нелу коротко поклонился. – А дальше уж я сам разберусь…
На кирпичной стене горело, будто одинокий в елово-сосновой чащобе костерок, золотисто-рыжее пятно. Почему-то в клеточку – разве пятна такие бывают? Вот стена, на которой оное застыло, и вправду была кирпичная, из мелкого местного, а почему пятно так ровно делится на квадратики? Кстати, а по цвету очень напоминает волосы одного его знакомого…
Драгомир сморгнул – пятно не пропало. Ощущение, что под спиной могильный, холодный, мокроватый и цельный, камень – тоже.
Истрицкий резко сел – в правую часть лба со всей дури кинулась кровь, по ощущению – ударилась об черепушку и отлила обратно, оставив после себя горячую и тягучую ноющую плакальщицей боль в брови, виске и под глазом, где ещё и жгуче саднило. Парень осторожно пощупал сначала там, без удивления обнаружив россыпь мелких царапинок, потом бровь, рассечённую у самого конца – под пальцами захрустела корочка застывшей крови.
И вроде ведь кулаком били…
Безземельный боярин огляделся. Изнутри в остроге он ещё не был и повторять опыт уже никогда не хотел. Во-первых, пахло тут как в подвале – крысами, причём, не пахло даже, а несло: от одного этого мокрого благоухания сразу возникал перед глазами образ огромной матёрой грязно-серой твари в сажень длиной вместе с голым хвостом, осторожно подбирающейся к спящему Драгомиру... Истрицкий помахал рукой, словно отгоняя видение, а говорящие запахи подползали отовсюду: из сокрытых тьмой углов (а каземат был весьма обширен – видимо, общий, и очень даже хорошо, что соседей ему не досталось) настойчиво чесали нос резкие, влажные запахи человеческого ссанья (да и не только его), сладковатый томный от гнилья (хорошо, если только соломы) и плесени. Хотя если сравнивать с давешней жарынью – ну просто рай.
Драгомир осторожно поднялся, стараясь не упускать из виду единственное светлое пятно во всём каземате – рыжий свет солнца пробивался через оконную решётку, постепенно краснея и уходя. Тепло жаркого дня пробилось в подвал с трудом, а ушло с лёгкостью – уже сейчас веяло холодком от пола.
Как и следовало ожидать, ни калиты, ни кинжала, ни сабли, ни кольчуги, а уж тем паче повешенного на верёвочке на шею перстенька и письма за пазухой уже не было. Стражники так старались, так искали, что даже оторвали две пуговицы, верхнюю и посерёдке, с кафтана. Спасибо, что хоть ремень оставили, застегнув на самую последнюю дырку, так что оный свалился с Драгомира сразу, как тот встал на ноги. Чертыхнувшись, парень нагнулся и в раздражающем глаза полусвете каземата нащупал ремень.
До слуха безземельного боярина едва долетел смутный звук, единственно, что однозначно сказавший – раздался он не снаружи.
Ладно, за кого же ж его тут приняли, а?
На разбойника, положим, Драгомир не похож ну совсем, тогда остаются вор (повесят, а если напакостил местным – то ещё и камнями побьют пред энтим), мошенник (побьют однозначно) и видак (чей? С молдаванами дружат, до турок далеко, венграм без надобности – значит, соседский). Воры редко ездят на лошадях, точнее, не ездят совсем – это уже к разбойникам, значит, остаются мошенник и видак…
Снаружи клети раздались шаги – Драгомир, не рисковавший садиться даже обратно на налёжанное место, обернулся и заметил в кромешной уже темноте между открытой дверью и его казематом движение, расслышал бурчание и слово в нём – «факел».
Фигур было три, одна с неудачно обкорнанными волосами, другая, что было видно по трепещущему от дыхания огню, поджигала факел, третья была повыше обоих, также широкоплеча, но длинноволоса.
Факел вспыхнул, осветив лицо давешнего бдительного привратника.
Драгомир сглотнул, прищурился, пытаясь разглядеть третьего.
Человеки шли к нему, уверенно и бодро, и с каждым шагом их разговор становился всё отчётливей:
- …перстень, - стражник полез в калиту…
Богдан не торопил события – хорошо выдержанный в остроге узник гораздо разговорчивей. Даже если бдительные стражи ошиблись, и в сыром подвале мариновался настоящий гонец, кто потом докажет, что его туда посадили? Кому господарской веры больше?... То-то же.
Когда боярин решил, что пора навестить стражницкого видака, день, значимый лишь лихой скачкой (взятые в охранение дружинники за ним не угнались, просто держа в виду) по нехилому и неровному кругу окрест града, мимо полей, заметно оживших после дождя, леса, тихого, дневного и свежего… Словом, подходил к своему концу.
Острог примыкал к боярскому дому как по поговорке «Держи друзей близко, а врагов – ещё ближе». Незадача заключалась в том, что построили его гораздо позже константинештского «донжона», и вход остался только снаружи, так что предварительно господину требовалось проехать аж целых двадцать шагов верхом, ибо пешком господа не ходят…
Дружинник, передав факел напарнику, уже двумя руками порылся в калите, поймал-таки злосчастный перстень и гордо предъявил Богдану. Боярин, не останавливаясь, в трепещущей от огня полутьме ловко выхватил тяжёлую печатку из пальцев своего воина и поднёс поближе к глазам.
Сип, сидящий на холме.
Дружинники не ошиблись, это Бузоев герб. Только Бузоев сейчас человека три, и у всех свои печати: у Силвиу, чьей смерти дожидается с нетерпением малочисленная благодаря его стараниям родня, сип над огнём – признак главы рода; у Михни, соседа, частенько забредающего в чужие леса исключительно по ошибке, коршун парит над еловой ветвью; у Анастаса птичка впереди Карпат распускает крылья. А вот «сипа на холме» Богдан не видел… Нет, припоминал что-то, рассказанное скучным дребезжащим старческим голосом над столетней, наверное, толстенной книгой с полным набором этих самых гербов – половина боярских родов вымереть успела, ещё столько же появилось, а книга всё пылилась на полке господарской канцелярии, коей и заведовал Богданов отец, пока власть не сменилась.
Богдан сжал перстень в кулаке.
В клети, освещённый со спины кроваво-красными закатными солнечными лучами и впереди – рыже-золотым светом факела, поставленного в скобу на стене, стоял парень лет восемнадцати, не боле: примерно с Богдана ростом, но худощавый, заметно уже в плечах – короче, рядом с Константинешти смотрелся как молодая рябинка в сени столетнего дуба. Причём после набега мальчишек-спиридушей на безответные деревья – видак был растрёпан, расхлябан и сиял сливовым синяком вокруг глаза. И смотрел, словно сейчас бросится. Или упадёт носом вперёд – шальной взгляд совершенно, припадочный.
Боярин подошёл к клети, перекатывая перстень в ладони.
Третий, высокий и широкоплечий, был хозяином Константинешти.
Сотник не мог бы позволить себе становой кафтан. А тысяцкий не сумел бы расплатиться за поблёскивавшие в свете факела золотые нити, причудливым рисунком обвивавшие края рукавов и ворота.
Честно говоря, боярин из Константинешти впечатлял размахом плеч и обхватом мускулов – обычно здесь, в стране лучников и мастеров сабли, подобные ребята встречались в лесу, на пустынном большаке, полуодетые, обросшие по самое не могу и с дубинами. Мужчина был светловолос, кажется, темноглаз, что необычно, и смугл, будто всю жизнь обитал в южных крепостях Мунтении – такого хоть сейчас в картину или хвалебную песнь, а лучше в сказку про Фэт-Фрумоса главным героем.
- Так значит, ты у нас господарский гонец? – заломил бровь боярин, подбоченившись. Перевязь колыхнулась, развернув висящую на поясе саблю с необычно крупной рукоятью, чьи камни блеснули зеленью в серой бархатистой ткани обмотки – заказная, необыкновенно дорогая и скрупулёзная работа, а уж стали наверняка ушло больше, чем на обычную.
Драгомир оторвал взгляд от подмигивающих изумрудов, сглотнул, облизал пересохшие губы и медленно скрестил руки на груди:
- Почти.
- М-да? И как это?
Стражники могли не слышать толком, что говорит их господин, но ответы Драгомира звучали для них более чем чётко.
- А могу ли я просить, чтоб твои дружинники ушли? – дерзнул Истрицкий.
- Да проси сколько влезет, - с полуулыбкой пожал плечами Константинешти.
- Это очень серьёзно! – облокотился об решётку парень.
- Настолько, что тебе в спешке забыли новую печать шлёпнуть вместо двухлетней давности?
Драгомир попёрхнулся заранее готовым ответом.
Ну удружил граф, благодарствую!
- Ладно, не господарский я гонец, - упавшим голосом признал Истрицкий, повиснув на решётке и вглядываясь в насмешливое крупноносое лицо боярина.
- А чей же?
Дружинники молча стояли по сторонам коридора: обкорнанный задумчиво поглядывал на господина и его собеседника, скорее из скуки, чем действительно ожидая, что парень бросится; бдительный привратник крутил в руке уже измятое – как корова жевала – письмо с многострадальной печатью.
Вообще они ждали, что господин привычно развернётся и отдаст приказ вести видака в соседний каземат, гораздо более интересный в плане обстановки жизни. Но боярин продолжал разговор.
И не без причин. Начать хотя бы с того, что ни один нормальный видак не будет таскать с собой столь явный отсыл к своему хозяину как перстень с гербом. Во-вторых, парень не похож на румына – слишком тонкие черты лица. Богдан уже догадывался, кто может находиться перед ним, но не понимал его целей и хотел услышать правильный ответ от него же.
- Я не могу сказать, - он кивнул на стражников.
- Слушай, да что ты прям как девка! – басовито хохотнул Константинешти. – Я тут не могу – окна открыты, а там мальчишки увидят, а оттуда отец услышит, а отсюда…
- Да не в том дело!..., - замотал головой парень, едва не брякнув оной об прутья решётки.
- А в чём же ж?
- А вдруг они проболтают?
- Я своим людям доверяю. Если скажу молчать, будут что могила. А иначе… не как могила будут, - и внимательно посмотрел на «видака», ожидая его ответа.
Парень вздохнул, всё ещё не выпуская из рук решётки и глядя на Богдана исподлобья светлыми, серыми или голубыми, глазами вопрошающе: «Ну в кого ты такой тягомотный?».
- Хорошо, зайдём с другой стороны, - кивнул Богдан, подкинув в руке перстенёк – золотой ободок сверкнул бочками в свете застывшего на стене факела и снова скрылся в широкой ладони могучего боярина. – Как бишь тебя кличут?
Подвоха Драгомир не почувствовал, намёк с перстнем понял – честно говоря, ждал, что стражники оный сопрут и с концами. А так было даже лучше.
- Меня зовут Драгомиром из Истрицы.
Боярин улыбнулся, добродушно и весело, и радостно сказал:
- Ну что ж, меня кличут Богданом, ясное дело, что из Константинешти, - Истрицкий теперь тоже обрадовался. - Я так и знал, что ты из недобитой Силвиу Бузойской родни. Так что ж тебе надо здесь? Хочешь старику отомстить, земли вернуть? Тут я не союзник, себя ослаблять не буду, - покачал головою боярин. Драгомир снова поник, обвиснув на решётке. – Коли они тебя за тем и подослали, не обессудь – у нас тут с видаками короткий разговор…
- ДА НЕ ВИДАК Я! – взвыл белугой парень.
- ДА ТЫ НЕ ОРИ!
От командирского клича боярина у Истрицкого заложило уши, и теперь
он тщетно попытался их прочистить, выдохнув с зажатым носом и закрытым ртом.
- Тогда с какого бодуна ты гонцом назвался? И письмо что за такое? – он выхватил оное из руки недоумённо взглянувшего стражника и предъявил Драгомиру. М-да, ну и видок у «вести», прямо как из задницы – даже вручать стыдно. Будет. Если будет. – Чей ты гонец?
- Княжеский, - буркнул Драгомир.
Боярин смерил его задумчивым взглядом.
Странно. Когда его отправляли в Валахию, точно и уверенно назвав Константинешти, он ожидал, что тут будут ждать сие письмо. Именно тут (в смысле, во граде, а не в остроге). А боярин вызывал серьёзные подозрения, наводя на мысли об ещё одной ошибке, как с печатью…
- Чем докажешь? – неожиданно спросил Константинешти.
Драгомир замялся. Доказывать он должен был другому человеку. Но, быть может, пройдёт? В случае чего, ему, кажется, всё равно собираются башку снять…
- Человек, писавший те строки, - начал Истрицкий. – Сказал, чтобы я запомнил один странный стих, но передать его должен был тому, кому полагается письмо. Однако, - быстро прервал он открывшего было рот боярина. – Ещё он говорил, что я могу доверять одному из братьев Константинешти, Богдану, стало быть, тебе…, - Драгомир набрал воздуху в грудь и проговорил чётко, пару раз запнувшись, хотя первую неделю пути читал ноне затерявшуюся бумажку со словами почти как «Отче наш»:
Вхожу я в храм,
Час поздний и глухой.
Не в жажде чуда я и не с мольбой –
Скамейку я стянул отсюда.
Сломалась. Пришёл я за другой…
Острог сотряс дикий гогот, басовитый, низкий, с надрывом – стражники аж подпрыгнули от неожиданности и взволнованно воззрились на своего заразительно (Драгомир сам не заметил, как тоже расплылся в улыбке, глядючи) ржущего господина, уперевшегося об прутья решётки, чтоб не согнуться пополам, и утирающего брызнувшие слёзы.
- Я помню! – сквозь хохот громогласно возвестил Богдан. – Помню, кто сочинитель, но, хоть и не знаю, кому ещё он мог это прочитать, уверен, что не врагу. Ребят, - остаточно хехекая, махнул рукой боярин на замок клети. – Выпускайте. И вещи по возможности верните – негоже таких гонцов обижать.
Драгомир облегчённо выдохнул, хотя и не понимал, что же такого весёлого в довольно богохульном стишке.
Вечер пробирался в покои через распахнутое окно холодящим степным ветерком, донося с реки запах тины, кваканье лягушек и непрекращающееся «бззззззззз» кузнечиков, а уносил неподражаемое благоухание ядрёно набродившего пива – сказывали, в этом годе даже слабое монастырское вино по мозгам било (чему несказанно и скрыто радовались его изготовители).
Драгомира из Истрицы чуть ли не за шкирку притащили в дом, исхлопали по плечам наверняка до синяков и потребовали немедленно выпить за встречу. Отказать казалось сродни самоубийству – Константинешти, честно говоря, умел внушить уважение к себе одним своим видом.
- Не люблю надираться в одиночестве, это вообще как-то нехорошо – спиться можно, - громко хлопнув в ладоши, потёр руки Богдан и внимательно, с улыбкой посмотрел на Драгомира. - Молчание – знак согласия. К тому же, за столом разговоры как-то быстрее идут, - поднял кружку. – За знакомство!
Истрицкий боялся пить, ибо после двух-трёх таких вот крайне «маленьких» кружек постыдно падал носом в стол вместо того, чтобы, себя не помня, буянить и веселиться, как большинство нормальных человеков и людей. Но отказаться нельзя, это неуважение к хозяину, потому и выпил – с отвычки пена ударила в нос и едва через него не вышла, заставив Драгомира надсадно раскашляться, стуча себя по груди. Богдан с понимающей улыбкой покивал, расковыривая жареного карпа.
- Да ты закусывай-закусывай… Так вот, сразу испорчу тебе настроение, чтоб потом не протрезвел с горя: князя здесь нет, и уж с год как не было. Я тут до тебя давеча, дней десять тому назад, ещё одного такого «гонца» послал…, - направление, в коем следовало искать предыдущего путника, боярин буквально зажевал, но по его нестеснительному нраву можно было догадаться.
- А чьего? – насторожился Драгомир, застыв памятником позднему ужину: с прожаристым рыбьим бочком в одной руке и кружкой – в другой.
- Ты не отвлекайся! – погрозил пальцем Богдан, съездив широким рукавом рубахи по натёкшему с рыбы маслу – снятый кафтан сначала висел у него на плечах, а потом плавно сполз по спине на скрипучий стул. Собутыльники ещё разок чокнулись кружками. – Этот прикидывался птицей важной, махнул, значит, моим дружинникам ручкой – сбегайте, мол, скажите своему господину, что его ждут важнейшие вести, - покривлялся, нещадно коверкая голос, Богдан. – Ладно уж, думаю я, пущу, одного – с ним же ж тоже охрана была…
Драгомир слушал взахлёб как раз до сего мгновения, и тут же недоумённо воззрился на Константинешти.
- Да не прикидывайся ангелочком! – неожиданно рявкнув, легонько стукнул по столу рёбрами ладоней Богдан, от чего тот содрогнулся, а Драгомир отшатнулся, уронив с плеч многострадальный кафтан. – Мне, как тебя изловили, сказали, а потом уж, когда вернулся, нажаловались, что ещё пятеро бугаёв-мадьяр приехали, сказав, что наёмники. В корчме сейчас сидят, тебя ждут. В случае чего их не выпустят, - гулко булькнул в кружку Богдан. – Ну да вот так: заходит он, значит, ко мне – ну чистый петух! Мелкий, а грудь колесом, хвост распушил и кукарекает… Я его так прерываю, говорю толком, мол, нет и не было, и шёл бы ты отсюда…
- И пошёл? – Истрицкий почуял, как его начало вести из стороны в сторону.
- Не довышел, - многозначительно поднял палец вверх Богдан. – Торчал в городе ещё два дня, говорили, что ходил выспрашивал всё, не видали ли тут такого молодого человека, чернявого и остроносого. Когда понял, что никто ему тут ничего не скажет, собрался быстро и умчал.
Тем временем в покоях становилось теплее – помещение было небольшим, ветерок – лёгким, рыба – тёплой, а двое мужчин постепенно пьянели, и ясно дело, что их бросало в жар. Блики от свечей бешеным пьяным танцем играли на обнажённых клинках, украшавших стену, задняя часть комнаты тонула в темноте, лишь теплилась лампадка перед строгим ликом…
- …Н-ну я вот, з-значит, и поехал, - пьяно кивнул Драгомир. Ох, как ему было хорошо – тепло, светло, мухи не кусают, Богдан хорошим другом оказался… - Письмо мне дали и стишок эт-тот треклятый… Вот! - …настолько хорошо, что он перестал считать кружки.
- Эт-то почему же треклятый?! Хор-роший стишок! – помотал головой Богдан. Спьяну говорить хотя бы потише, не то что шёпотом, у него совсем не получалось. – Знаешь, как мы его сочинили? – Истрицкий так замотал головой, что его качнуло влево. – Хи-хи, а вот так же! – неловко развёл руками Богдан. – Только не за знакомство, а за встречу! Оооо, мы мноооого их тогда переделали…
- Сочинили! Ик! – поправил Драгомир.
- Нннэээээээт, переделали! Знаешь, как по-настоящему звучит?
- Неа…
- А вот:
Вхожу в мечеть, час поздний и глухой,
Не в жажде чуда я и не с мольбой.
Когда-то коврик я стянул отсюда,
Истёрся он. Пора стянуть другой…
Ааа, тссссс!!! – приложил палец к губам Богдан, едва не брякнувшись длинными волосами в оставшееся от карпа масло. – Чёй-то я совсем, басурманские стишки читаю…, - и добавил ещё, подлив Драгомиру то, что осталось в кувшине. Уже четвёртом по счёту.
Истрицкий долго и вдумчиво смотрел в свою кружку, словно именно там по уши в пиве барахтались в неравной схватке его Здравый Смысл и Желание «Ещё по чуть-чуть…», причём, последнее зажало в тисках первого и уселось верхом.
- Ну а вот ты говорил, что граф этот мадьярский, как его там, растак через коромысло… ладно, неважно, - махнул рукой Богдан. – И второй был, рыжий, который это письмо и писал, да?
- Угу, - кивнул Драгомир.
Богдан задумчиво поглядел в потолок.
- Ммммммм… и кто он?
- Кто?
- Эт-то я тя сссспрашиваю! Рыжий кто?
- Ом… кн-нязь.
- Страаааанно, - протянул боярин, почёсывая макушку. – Он мне вроде не рассказывал про рыжих. Почти. То есть, про рыжих, в смысле, баб – было, а про приятелей – нет.
- А среди князей бывают приятели? – недоумённо возразил Драгомир. – Это ж не люди и даже не мы, - одно из самых приятных слов это «мы», сразу чувствуешь чужое плечо. – Они бывают со-юз-ни-ки. Вот!
- Ага, - вздохнул Богдан. – Ну тогда давай теперь за то, чтоб у нас с тобой друзей было побольше, а союзников – поменьше!...
…Утро было прекрасным: свежим, солнечным и не жарким. Вечерний ветерок по праву мог называть себя ветром, врываясь в тенистые (окно выходило на запад) покои с раскачиванием распахнутых ставен.
Было здесь уже не так хорошо, как вчера в ночь: для начала, от тёплого запаха рыбы остался только холодный и солёный, приставучий запашок, подмешивающийся в горький и душный пивной перегар, да за ночь комната успела выхолодиться; а для конца, уж очень хотелось писать, но поднять даже голову со скрещенных на столе рук, не то что задницу со стула, казалось Драгомиру немыслимым подвигом, словно всё выпитое вчера осело в нудно мычащих болью мозгах. Главный виновник пьянки похрапывал в свои сложенные «забором» (Драгомир так в своё время отгораживался от младшего брата, лезшего почитать то, что он пишет, а писал письма… любовные…) руки.
Но зов природы всё-таки взял своё. Истрицкий даже не помнил толком, как и куда шёл, проснувшись только у колодца, глядючи в своё отражение в воде, набранной в ведро. «Рожа похмельная, небритая, побитая – одна штука», - по-канцелярски отметил Драгомир, почесав колючую щёку. Встрёпанный и мокрый после приводящего в себя умывания отражавшийся в ведре худощавый парень, смуглый, темноволосый, с серо-голубыми водянистыми глазами, под правым из коих подковой обозначилась ссадина, а над ним – синяк, сделал то же самое.
- Зряааааа, - задумчиво раздалось сверху. Драгомир поднял голову на голос и тут же о том пожалел – башка пожелала сразу же отвалиться в указанном направлении, опасно взвизгнув тупой болью у основания черепа с отдачей в макушку.
Окна покоев выходили на двор, тоже постепенно оживавший, во дворе стоял колодец, а из окна опасно, почти наполовину своего богатырского тела, высунулся Богдан: боярин упёрся локтями в подоконник – вид у него был крайне задумчивый и мыслительный, словно не с похмелюги мается, а стихи пишет о заоблачных далях.
- Зря ты так, - покивал Богдан. – Не поможет. Чтоб не болело, надо ещё нагнать. Полкружечки где-то, - показал боярин.
- Н-не-не, уже всё прошло, - помахал рукой испугавшийся Драгомир.
- Ха.
Истрицкий поднимался по ступеням лестницы, сворачивавшей после небольшой площадки вправо, а дальше по светлому коридору, опоясывающему дом, должна была быть комната, где сбросили его вещи. Хозяйские покои были дальше…
Мимо прошмыгнула девка с корзиной, полной белья.
Итак, князя тут нет. Значит, ехать в Молдову, в Мэрэшешти. Мысли, что вот так гоняться за ним Драгомир будет ещё год, Истрицкий отмахивал, хотя с каждым днём они становились всё настойчивей. Путешествия вообще затяжная и надоедающая штука.
Вверх по лестнице, быстро отвесив поклон, взбежал мальчишка с молотком.
Есть проблема – другой «гонец». Во-первых, проблема ли? Быть может, Драгомиру уже нет причины топтать копытами своего мерина валашские и молдавские большаки. Во-вторых, гонец ли? Быть может, наёмный убийца – тогда всё весьма печально; и с одной стороны Драгомир, как какой-никакой, но валашский боярин, должен встать грудью на защиту князя, с другой – ему тоже жить хочется, а наёмники, получающие такие заказы, свидетелей не оставляют. Скажет, не догнал или не нашёл, или поздно было, когда приехали…
С такими вот мятежно-подлыми мыслями Драгомир остановился у трёх дверей, с одинаковой возможностью могшими вести в отведённую ему комнату. Истрицкий посмотрел на первую от лестницы. На вторую. На третью. На вторую… И пошёл к хозяину дома опохмеляться (в смысле, уточнить, где же всё-таки его нехитрый скарб, и переплавить сургуч на письме, но точно зная, что без «полкружечки» его обратно не выпустят).
(...)
@музыка: Давид Тухманов - Песенка студента; Сбитень - Калина-Малина, Иванушка-рачек; Мельница - Мокошь, Летящая стрела; Truverii - Dans Transilvan; the Dartz - Instrumental, Венгерская; Конец ЛетА...
@настроение: *сценарист из "Фильм-фильм-фильм", по крайней мере, бегаю также...
@темы: история, Молдова, Валахия, Дракула, непотребство всякое, творчество, неудачные эксперименты, 15 век, Средневековье, муки творчества
-
-
13.08.2010 в 09:58продолжаем измываться...
-
-
13.08.2010 в 09:59-
-
13.08.2010 в 10:01читать дальше
-
-
13.08.2010 в 10:02-
-
13.08.2010 в 10:04Читеам-читаем... закончили читать!